— Что угодно, генацвали?
Не успел я сказать, что мне нужно, как дверь отворилась и вошла молодая грузинка. Я мялся и полушепотом произнес:
— Мне, пожалуйста, пакеты. — А, презервативы! — громко продублировал проклятый фармацевт. — Сколько? Я опять тихо, чтобы не услышала грузинка, сказал:
— Двести штук.
— Двести штук! Ай, молодец, ай, молодец! Сразу видно боец, моряк! — весело комментировал грузиняка.
Двери хлопнули, и вошла еще одна женщина, а за ней старый грузин.
— Тара есть? — продолжал тиранить меня продавец. — Давай чемодан сюда! — громко сказал он. Я протянул чемодан и экзекуция началась.
— Один, два, три… — он бросал пакеты в чемодан.
Я совершенно растерянный, переминался с ноги на ногу, на лбу появилась испарина. А посетителей все прибавлялось и уже стояла очередь. Боясь оглянуться, я пытался загородить окошко прилавка, но громкий голос продавца делал это бесполезным.
— Сто пятьдесят, сто пятьдесят один… — и так до двухсот. — Все! — подытожил он. — Ай, молодец, какую выручку ты мне сделал, — издевался грузин.
Сзади захихикали. Я, быстро расплатившись, схватил чемоданчик и, не глядя на очередь, стремглав выскочил из аптеки, сопровождаемый высказываниями на грузинском языке. На корабле я чуть не закатил истерику, сказав, что больше никогда за презервативами ходить не буду.
— Хоть наказывайте! — говорил я Слону. Офицеры хохотали. Старпом ядовито улыбался.
— Доктор! Вы же медик, а это дело естественное. Что тут стыдного, а? В следующий раз будьте спокойнее.
Тревожные ночи и Васькины приколы
Шел 1956 год, а осенью 1955 года в Севастопольской бухте взорвался и затонул линкор «Новороссийск». Я не буду пересказывать причины этой трагедии. Об этом много писали, но мы с самого начала были уверены, что это дело рук итальянских диверсантов под командованием знаменитого князя Боргезе. Кстати, этот знаменитый диверсант был женат на русской Алсуфьевой. Это он и его подводные пловцы дали клятву, что линкор долго не будет служить советскому флоту и выполнили свою клятву через 10 лет. После гибели линкора на флоте начался настоящий психоз борьбы за живучесть кораблей.
Аварийные тревоги объявлялись почти каждую ночь, иногда дважды за ночь. Мы ругались, вспоминая всех начальников, но прерывая крепкий сон, бежали на боевые посты. Однажды, когда я особенно переживал, что меня оторвали от моего верхнего ложа, в медпункт вошел Вася-интендант. Лицо его отображало такую муку, такую тоску, что я сразу же насторожился и, обеспокоенный его здоровьем, произнес:
— Вася, сядь, возьми градусник. Дай-ка я тебя осмотрю.
Он смиренно стащил с себя одежду, засунул подмышку градусник и застыл в ожидании осмотра. Я измерил давление, послушал сердце и легкие, положив на кушетку, пощупал живот. Все было в норме. Температура 36,6. Вася, не изменяя страдальческой маски, внимательно следил за моими действиями. По корабельному радио раздавались указания по борьбе за живучесть. Я должен был бежать на боевой пост, а тут страдалец Вася.
— Слушай, — резюмировал я, — у тебя все в норме.
— Да, я это знаю, — скромно опустил он глаза.
— Да что тебя, наконец, беспокоит? — взмолился я.
— Да ничего не беспокоит, только спать шибко хочется.
— А что ты ко мне по тревоге приперся со своим скорбным видом, а?
— Да ты знаешь, док, я так люблю, когда ты меня стукаешь, слушаешь, щупаешь!
— Пошел вон! — вспылил я. — Нашел время когда шутить! Сейчас Слон мне голову оторвет за отсутствие на боевом посту.
Он поднялся и медленно пошел приговаривая:
— Где твой врачебный гуманизм, где твоя клятва Гиппократа? Человек пришел, чтоб его пожалели, приласкали, а он — «Пошел вон!». Эх, доктор, грубеет твоя душа. Ты уже не тот, что два месяца назад!
— Иди, иди, — выпихнул я его из медпункта. — Потом пожалею. Самого меня кто пожалеет? Замордовали совсем, спать по ночам не дают!
За несколько дней до перехода корабля в Севастополь, Слон, весь потный, красный как рак, вывалился из каюты командира и направился на верхнюю палубу. Всем стало ясно, что командир хорошо поработал с ним. Он шел быстро, но палуба внезапно опустела и спустить пар на ком-то никак не удавалось. А тут я, стоявший на юте и горестно размышлявший о своей судьбине и захотевший вдруг, именно сегодня, практически впервые, сойти на берег и прогуляться по городу. И вот он — старпом. Думаю, вот сейчас и отпрошусь:
— Товарищ капитан-лейтенант, разрешите сегодня сойти на берег до 23.00?
Он с ходу обернулся, остановился как вкопанный, вперил в меня злыепрезлые глаза:
— Нет! Наводите порядок, бардак кругом! Нечего вам на берегу делать! Потом вдруг сменил гнев на милость.
— Хорошо, доктор, завтра вместе сойдем, я сам уже забыл, как трава пахнет! Но я неожиданно для самого себя взбеленился.
— Больше месяца на берегу не был и хочу сегодня, и один! Он с удивлением смотрел на меня.
— Вы что, доктор, со мной не хотите что ли?
— Не хочу! — геройствовал я. — Хочу один, устал от всех, хочу один. Он пожевал губами.
— Ну ладно, иди, да смотри там…
Он не закончил свою мысль, но этого было достаточно, чтобы расстроить меня окончательно. Уже никуда не хотелось.
— Никуда я не пойду, буду на корабле!
— Ну, ты даешь, док, — перешел он с «вы» на «ты», — то хочешь, то не хочешь. Делай как знаешь — завершил он. — Я же хотел, как лучше, вместе куда-нибудь закатились бы, у меня жена-то в Севастополе.
Вся его агрессия прошла и мне вдруг стало жалко его, такого большого, но беззащитного от беспощадного языка нашего кэпа (Румпеля), способного, благодаря табелю о рангах, изничтожить морально такого великана. Постепенно исчезло первоначальное чувство постоянной опасности, что вот-вот что-то произойдет, с кем-то что-то случится, что кто-то внезапно тяжело заболеет или получит травму.
Я уже хорошо знал корабль, уверенно ориентировался во всех его многочисленных помещениях, научился спускаться с трапов по-флотски, то есть практически не пользуясь ступеньками, а цепляясь за перила, молниеносно перебрасывать тело вниз. Спускаться по трапам пешком категорически запрещалось, ибо по боевой тревоге экипаж за считанные минуты должен был находиться на боевых постах. Мой боевой пост находился не в медпункте, а в большом кубрике боцкоманды, где разворачивался боевой лазарет. В этом помещении по тревоге было душно, иллюминаторы задраивались, а никакого кондиционирования в то время не было. Очень сильно пахло лекарствами и был постоянный и монотонный шум на высоких тонах от работающего агрегата гирокомпаса. Буквально через полчаса нахождения на этом посту заболевала голова и наступало щемящее чувство жалости к самому себе, бедному корабельному докторишке, вынужденному находиться в этом аду. При этом, где-то на земле спокойно работали такие же, как я, молодые доктора, находясь в кабинетах с медсестрами, шли домой после трудового дня и радовались жизни.
