Настоящее представлялось серым, безрадостным, безнадежным. Будущее не сулило ничего хорошего. Оставалось только прошлое. И прошлое это по мере отдаления от него казалось новым поколениям все более прекрасным, оно окутывалось дымкой красивых легенд. Легенды эти с течением времени, как писал впоследствии Фолкнер, «становились все красочнее и красочнее, приобретая благородный аромат старого вина».
Примечательный разговор на эту тему происходит в романе Фолкнера «Авессалом, Авессалом!» между двумя студентами Гарвардского университета, северянином Шривом и южанином Квентином Компсоном, выходцем из Джефферсона. Шрив говорит:
— Я просто хочу понять, если это в моих силах, и я не знаю, как лучше это выразить. Потому что есть нечто, чем мы, северяне, не обладаем. А если и обладали, то все это случилось очень давно, по ту сторону океана, поэтому у нас нет ничего, на что мы смотрели бы каждый день, и это всякий раз напоминало бы нам. Мы не живем среди потерпевших поражение дедушек и освобожденных рабов… и пуль, засевших в обеденном столе, и тому подобного, что всегда напоминает нам о том, чего нельзя никогда забыть. Что это? Среди чего вы живете, чем вы дышите? Нечто вроде пустоты, заполненной призраками и неукротимой злобой, гордостью в отношении того, что случилось и исчезло пятьдесят лет назад? Нечто вроде родового наследства, которое передается от отца к сыну и вновь от отца к сыну, клятва никогда не простить генерала Шермана, так что во веки веков, пока дети ваших детей будут рожать детей, вы не будете никем иным, как наследниками полковников, убитых по приказу Пикетта при Манассасе?
— При Геттисбурге, — поправляет его южанин Квентин. — Ты не можешь понять этого. Для этого нужно было там родиться.
Прошлое рабовладельческого Юга, чье благополучие, богатство и слава, блеск и великолепие зиждились на крови, насилии, на нечеловеческих страданиях черных рабов, приобретало в этих легендах очертания Потерянного Рая, где все мужчины были рыцарями без страха и упрека, беззаветно храбрыми воинами и галантными кавалерами, а все женщины невинными и безупречными красавицами, где господа относились к своим рабам с отеческой заботой, а рабы платили им преданностью и любовью.
На воображение впечатлительного мальчика особенно должны были повлиять рассказы о войне Юга и Севера. Этими рассказами, этими воспоминаниями жили многие былые участники и очевидцы войны. «Когда я был мальчишкой, — вспоминал Фолкнер, — меня окружало множество людей, которые жили во время Гражданской войны, и я подбирал эти сведения — я был просто пропитан ими».
В другом случае он говорил:
«Я помню стариков, в день поминовения павших в Гражданской войне они вытаскивали старую серую поношенную военную форму и доставали старое боевое знамя. Да, я помню каждого из них». Но еще больше о войне он слышал от его теток, старых дев, «которые, — как он говорил, — никогда не признавали поражения в войне». Эти старые женщины оставались непримиримы, и они были главными носителями и рассказчиками легенд о «славном» прошлом Юга. Фолкнер любил пересказывать анекдот об одной из своих теток, которая обожала кино, и когда к ним в городок привезли фильм «Гонимые ветром», созданный по знаменитому одноименному роману Маргарет Митчелл и прославлявший боевые подвиги южан-конфедератов, она с восторгом отправилась в кино. Но как только на экране появился генерал Шерман, командующий армиями северян, она встала и вышла. «Она заплатила немалые деньги за билет, — говорил Фолкнер, — но она не собиралась сидеть и смотреть на Шермана».
В блистательных и призрачных легендах о прошлом особое место для Билла Фолкнера занимала фигура его прадеда, в честь которого он был назван Уильямом. Не следует забывать, что Уильям Фолкнер родился всего через восемь лет после гибели Старого полковника. Еще было живо множество людей, знавших Старого полковника, и сам он казался еще живым. «Страсти в Рипли, — вспоминал Фолкнер, — еще не утихли со смертью полковника и отъездом Турмонда. Я сам помню, когда я мальчишкой бывал в Рипли, там встречались люди, которые переходили на другую сторону улицы, чтобы не пришлось разговаривать с вами».
Фигура полковника Фолкнера приобрела в здешних местах легендарный отсвет, и это очень нравилось его правнуку, соответствовало его романтическим представлениям о прошлом. «Люди в Рипли, — говорил Фолкнер, — говорят о нем так, словно он обитает в холмах или еще где-то и в любое время может явиться. Странное дело: его знало множество людей, но нет двух человек, которые одинаково вспоминали бы его или похожим образом описывали. Одни говорят, что он был с меня ростом, другие клянутся, что в нем было два метра роста… Ничего не осталось от старого имения, нет дома, и нет плантации, ничего не осталось от его дел, кроме статуи. Но он скачет по этим местам как живой. Мне это больше нравится».
Это ощущение живой легенды, незримого присутствия Старого полковника Фолкнер постарался передать в романе «Сарторис», где герою романа полковнику Джону Сарторису он придал многие черты биографии своего прадеда. Фолкнер писал о нем как о «дерзкой тени, властвовавшей над домом, над жизнью всех домашних и даже над всей округой, которую пересекала построенная им железная дорога».
Во всяком случае, над душой правнука «дерзкая тень» Старого полковника властвовала, волновала воображение, томила неясными желаниями. Мальчику хотелось быть похожим на прадеда, быть достойным его славы, легенды о нем. Мечталось о подвигах, о героических делах.
А жизнь вокруг была тусклой и неинтересной. Уильям Фолкнер воочию видел, как растаяло состояние, нажитое Старым полковником, как на протяжении всего трех поколений дела семьи пришли в полный упадок. Уже сын Старого полковника, дед Уильяма, утратил значительную часть того огня, той бьющей через край жизненной силы, которые отличали дела полковника Фолкнера. А внук Старого полковника, отец Уильяма, скатился еще на несколько ступенек вниз по лестнице общественного положения. Ни одно из его многочисленных предприятий не имело успеха. Мальчику стыдно было признаваться в этом самому себе, но в глубине души он понимал, что отец просто неудачник, не унаследовавший ничего от энергии и предприимчивости своего деда и даже отца.
На карте Соединенных Штатов уже не осталось диких, девственных мест, куда можно было прийти смелому человеку и своими руками создать себе имя, состояние, как это сделал когда-то прадед. Не было войн, на которых можно было бы завоевать славу. А романтический настрой души мальчика искал выхода из серых будней маленького провинциального городка.
