В юности мы набивались в школьный автобус со своими скрипками, флейтами и тромбонами и репетировали детский стишок «Ты мигай, звезда ночная» и ноктюрны Шопена так же рьяно, как зубрили таблицу умножения и орфографию. Никто не рассчитывал, что все мы вырастем музыкантами, но учителя полагали, что занятия музыкой облагораживают, обогащают душу, а понимание ее приносит ни с чем не сравнимую радость. Развивать творческие способности у детей так же важно, как и давать им знания, ведь духовная пища необходима каждому. Творческие задания помогают ребятам представить себе лучший мир — чтобы затем создать его.
Примерно в это время меня приняли на еженедельный спецкурс композиции — со всего Рочестера лишь горстке школьников посчастливилось туда попасть. Я начала писать стихи и песни еще в младшей школе; первое мое творение — «Звездочет» — стало признанным хитом у друзей и знакомых, а также желанным гостем на конкурсах юных талантов и всевозможных праздниках. Позже я написала немало пьес для фортепиано и гитары — а на втором курсе колледжа научилась выражать свои чувства при помощи слов. Нет никакого сомнения в том, что именно сочинительство помогло болезненно застенчивой девочке лучше понять себя. Вместо того чтобы играть по чужим нотам, я начала писать музыку и потихоньку разбираться в себе. Сочиняя музыку, я не старалась понравиться — главное было выразить себя. Неудивительно, что в те дни моей героиней стала Джони Митчелл, и я заслушивала до дыр пластинки с ее проникновенными песнями. Я думала, что «Шорох летних трав» и «Хиджра» — мои личные открытия. Ее удивительная поэтичность и волшебный голос принадлежали тому миру, в котором я хотела бы жить.
Аспирант из Истмена Уильям Харпер, преподававший нам композицию, полностью изменил мое представление о музыке. Никогда не забуду то первое занятие, когда мы слушали «Плач по жертвам Хиросимы» Пендерецкого[3]. Я не могла поверить, что такая музыка существует, а я даже не подозревала об этом. Я была так потрясена, что не могла ни слова вымолвить. Прекрасно помню каждую деталь: маленькая аудитория, свет поздней осени из окон, Уильям Харпер сидит на краю стола и слушает, опустив подбородок и прикрыв глаза. Все будто замерло, и мне казалось, что я слышу музыку впервые в жизни. Мой огромный интерес к современной музыке зародился именно в тот день и благодаря этому замечательному произведению.
Уроки вдохновляли, однако в то время существовало, пусть и негласное, мнение, что женщины не способны писать музыку. Песни, но не симфонии — вот наш удел. И я сочиняла песни. В том году мистер Харпер познакомил меня с женщиной, которая в дальнейшем оказала существенное влияние на мое отношение к музыке, — меццо-сопрано Джен Де Гаэтани. Меня поразило количество партий, над которыми она одновременно работала, — не аккуратные нотные папки на банкетке рядом с инструментом, как у нас дома, но беспорядочные, перепутанные листы еще не разученной музыки, испещренные карандашными пометками. Достаточно было взглянуть на бумагу, чтобы представить себе развитие музыкальной темы. Это была не статичная работа, но постоянный, непрекращающийся поиск. Когда я пела для нее, она слушала очень серьезно, сосредоточенно. «Не переусердствуйте. Голос должен оставаться естественным», — советовала она. Уже тот факт, что она находила время для консультаций, повышал мою значимость в собственных глазах.
Для поступления в колледж нужно было выдержать творческий конкурс. В те дни я не умела проходить прослушивания и появлялась в аудитории с виноватым видом человека, стыдящегося отнимать время у приемной комиссии. Я нервничала, сомневалась в своих силах — хотя, казалось бы, должна была избавиться от застенчивости после школьных спектаклей. Как и надеялась мама, меня приняли в Оберлинский колледж, но стипендии на обучение я не получила. Мама так переживала за меня, что проплакала в машине всю дорогу из Огайо. Пока я была маленькой, моей семье приходилось совсем туго. Отец охотился на оленей и рыбачил, потому что нам не хватало денег на еду. Я выросла на оленине и считала нас богачами — все благодаря тому, что родители никогда не унывали. К тому времени, как я окончила школу, мы уже относились к среднему классу, но вот парадокс: мы не могли оплатить обучение в приличной консерватории и в то же время были недостаточно бедны, чтобы претендовать на финансовую поддержку. Так я и оказалась в Крейнской школе музыки Государственного университета штата Нью-Йорк в Потсдаме. Это стало первым большим прорывом в моей карьере.
Для того чтобы певец состоялся, нужны не только талант и усердный труд, но и масса других составляющих: сила воли, способность быстро восстанавливать душевные и физические силы и, конечно, удача. На первом курсе в Крейнской школе музыки я занималась с Патрицией Мисслин. Если бы я каким-то чудом наскребла денег на престижную консерваторию, о поступлении в которую так мечтала, мне едва ли светило бы больше одного частного урока в неделю. И даже на старших курсах я наверняка появлялась бы на сцене лишь в составе хора. В Потсдаме же мне уделяла неустанное внимание талантливая и увлеченная преподавательница вокала, и уже через месяц я получила сольную сопрановую партию в Мессе си минор Баха. Это я-то, студентка первого курса! Больше всех такое распределение удивило меня саму.
Хотя уже в средней школе я прославилась как певица, а после и вовсе поступила на музыкальное отделение, в Крейне я оказалась только потому, что пошла по пути наименьшего сопротивления. У меня не было отчаянного желания петь, и мне даже в голову не приходило, что пение — мое призвание. Не помню, чтобы родители особенно поощряли мою независимость и самостоятельность. У нас никогда не стоял вопрос о том, кем я хочу стать, что хочу делать, есть или носить, но исключительно о том, что я должна делать, есть, носить и кем должна стать. Я с радостью подчинялась и до окончания колледжа вообще не задумывалась о карьере. В то время мой голос таил множество подвохов: я не умела петь тихо, напрягалась и не могла брать высокие ноты. Всем известно, что сопрано, не берущая высокие ноты, многого в этой жизни не добьется. Но Пат увидела во мне природную музыкальность, недюжинные способности и страстное желание учиться и совершенствоваться.
Пат, кудрявая брюнетка с короткой стрижкой, любила стоять в первой балетной позиции, этакая Мэри Поппинс. Во время уроков она смотрела на меня поверх очков (подбородок прижат к груди, щеки и брови приподняты) и, аккомпанируя на фортепиано, напевала с закрытым ртом. Она была из тех замечательных музыкантов, которые могут сыграть все что угодно. Пат носила свитера под горло и клетчатые шерстяные юбки и излучала непоколебимую уверенность; я доверяла ей безгранично. Каким-то образом ей удавалось оставаться одновременно теплым, сердечным человеком в личных отношениях и строгим учителем, едва речь заходила о работе. Если она критиковала меня в пух и прах, я не сомневалась — это делается для того, чтоб вывести меня на новый уровень. Нечасто нам удавалось разобрать за час хотя бы страницу нот. Я едва успевала открыть рот, как она прерывала: «Постой-ка. Давай попробуем сначала». Я старалась не упустить ни одного ее замечания. Я никогда с ней не спорила, никогда не говорила: «Нет, я думаю, лучше будет по-моему». Не только потому, что авторитет ее был бесспорен, но и потому, что в те времена я еще не хотела думать своей головой. Я хотела, чтобы меня научили выпевать каждую ноту, объяснили малейшие нюансы.
