Это событие произошло на следующий день, 29 июня 1762 года. Всю ночь Екатерина проскакала на коне во главе отряда перешедших на ее сторону полков по направлению к Ораниенбауму. Утром, расположившись в Петергофе, она диктует акт об отречении своего мужа императора Петра III и направляет в Ораниенбаум своих эмиссаров. Под угрозой вмешательства армии они требуют от него отречения без всяких условий. Перед посланцами своей жены Петра III охватила безумная паника, он разрыдался, как ребенок, стал умолять о пощаде, но все завершилось тем, что он собственноручно переписывает и подписывает этот документ. Никита Панин от имени Екатерины гарантировал Петру III сохранение жизни, но с условием, что он как государственный узник будет препровожден в крепость Ропша, находящуюся неподалеку от Санкт-Петербурга. Неделю спустя, 6 июля, Екатерина опубликовала второй манифест, возвестивший разом и об ее восшествии на престол, и об отречении Петра III.
В тот же вечер она получает записку от Алексея Орлова, которому поручила проследить за своим арестованным мужем. В нескольких нескладных фразах последний уведомлял ее, что между Его Величеством и князем Федором (Барятинским) произошел спор, и во время вспыхнувшей потасовки, которую охрана не успела разнять, император, к сожалению для всех, внезапно помер от удара. Негодуя по поводу кровопролитного исхода предприятия, которое, по ее замыслу, должно было произойти мирно, Екатерина, по крайней мере, не могла не утешиться тем, что была избавлена от соперника, который долгое время стоял преградой на ее пути. Для того чтобы сразу же отсечь появление слухов, она заявила, что Его Величество Петр III скончался «припадком геморроидическим, впав в прежестокую колику». Эта успокоительная версия, однако, никого не ввела в заблуждение, но все сделали вид, что поверили ей, дабы не скомпрометировать новую государыню и не понизить ее шансы на успех, который мог бы быть достигнут только через забвение ошибок ее супруга.
Маленький Павел также старался делать вид, что его мать никаким образом не причастна к трагедии, связанной с исчезновением его отца. И все же его терзало какое-то сомнение. Всегда одно и то же: отец, который вовсе не проявлял к нему любви и так мало уделял внимания своему сыну, тем не менее, имел с ним такую удивительную схожесть! Их роднило и пристрастие к парадам, к мундирам, к командованию, и тяга к совершению безрассудно смелого поступка, и одновременно способность беспричинно в припадке безумства ранить тех, кого любил. С матерью же, казалось, наоборот, ребенок совсем не имел ничего общего. О ней говорили, что она иностранка. Но она была такой здравомыслящей, такой рациональной, такой властной и такой жизнерадостной одновременно, что временами Павел терялся – то ли он должен ею восхищаться, то ли ненавидеть ее, то ли опасаться.
Останки Петра III были перевезены в Александро-Невскую лавру, где были выставлены на несколько дней. Но оказание погребальных почестей ему было ограничено и проведено на месте, поскольку покойник представлял собой лишь свергнутого государя. Ни Екатерина, ни Павел на похоронах не присутствовали. И хотя ребенок не понимал основ политических хитросплетений, он чувствовал, что мать отдалила его от трона, захватив в свои руки всю полноту власти и ущемив наследное право своего сына. В целях упрочения своего положения она решила в спешном порядке короноваться в Москве. В противоположность Петру III, который проигнорировал благословение Церковью своего вступления на трон, она назначила дату этой церемонии на 22 сентября 1762 года. Павла также обязали присутствовать на этом торжестве. Однако, прибыв в столицу царей, он заболел и был не в состоянии принять участие в триумфе новой императрицы. Единственно, что он запомнил в этот день, так это радостные возгласы простого люда, пришедшего на территорию Кремля приветствовать восхождение на трон Екатерины II.
Вернувшись в Санкт-Петербург, где вновь был оглушен торжественным звоном колоколов и криками многократного ура, Павел отметил про себя, что, несмотря на происшедшие многочисленные перемены в составе придворных, Екатерина сохранила подле него в качестве гувернера мудрого и доброжелательного Никиту Панина. Она еще возвела его также и в ранг своего личного советника. В действительности же эта дополнительная обязанность была настолько обременительной для Панина, что он не мог располагать достаточным временем, как прежде, для занятий со своим подопечным. Тем не менее, его усилиями Павел был окружен группой неплохих преподавателей, которые подменяли его в выполнении педагогической задачи. В дополнение к учителю немецкого происхождения Эпинусу, обучавшему наследника трона математике, он пригласил писателей Анри Николаи, Франсуа Лаферье и Лавека для преподавания немецкой и французской литературы. В числе учителей Павла состоял также лучший богослов этой эпохи архимандрит (будущий митрополит) Платон, который приобщал ребенка к возвышенным ценностям религии. И наконец, специалист по политическим вопросам некий Теплов, объяснявший царевичу основное предназначение и деятельность государственных учреждений империи. Все это обучение контролировалось самим Паниным, внимательно следившим за подготовкой своего подопечного, который должен был в результате стать достаточно образованным, развитым человеком, свободно владеть русским и французским языками. И прежде всего он хотел бы, чтобы его подопечный к моменту, когда ему суждено будет обрести трон, стал просвещенным самодержцем, озабоченным благополучием своих подданных, противником мошенничества, несправедливости и фаворитизма.
К сожалению, из этого благоразумного воспитания маленький Павел извлекал прежде всего лишь то, что потворствовало его спесивому характеру. Чувство своего превосходства и своей безнаказанности было характерно для него со дня рождения. Да и жизнь во дворце способствовала тому, что он расценивал себя как существо, которое может не следовать общему закону, а только указывать всем себе подобным. Один из его верных учителей, малоизвестный Семен Порошин, ежедневно записывал высказывания и жесты своего подопечного.
22 сентября 1764 года этот почтительный свидетель был поражен непринужденностью поведения маленького десятилетнего Павла, который, сев рядом со своей августейшей матерью во время празднования дня коронации, ничуть не смущался того, что ему прислуживал граф Никита Панин, стоявший за его спиной и почтительно предлагавший ему каждое блюдо. Два дня спустя тот же мемуарист констатирует, что «Его Высочество [молодой Павел] имеет живой характер и нежное сердце», но никто не знает точно, чем может обернуться его юмор. 7 октября ребенок присутствует на премьере «Ученые женщины» и очень негодует по поводу того, что публика аплодирует актерам, не дождавшись, пока ей будет дан знак взмахом его собственной руки. Он был так раздосадован, что, вернувшись во дворец, заявил: «Вперед я выпрошу, чтоб тех можно было высылать вон, кои начнут при мне хлопать, когда я не хлопаю. Это против благопристойности». Точно так же он раздражался, когда ему подносили чашечку кофе, до того как Панин еще не попробовал и не одобрил вкус и температуру напитка. На следующий год, когда Порошин известил своего ученика о том, что поэт и ученый Ломоносов скончался, тот зло съязвил: «Что о дураке жалеть, казну только разорял и ничего не сделал!» Никто даже и не пытался осмелиться оспорить категоричность суждений Его Высочества. Обычно, высказав свои замечания, ребенок вновь обретал свое естественное состояние. Когда же он развлекался своими деревянными солдатиками, или скрипкой, или игрушечным ружьем, его воспитатели никогда не решались оторвать его от этого занятия. Несколько месяцев спустя, когда Порошин позволил себе прочитать ему Пятую оду Ломоносова, молодой Павел воскликнул: «Ужасть как хорошо! Это наш Волтер!» Эта резкая перемена взглядов, характерная для нестабильного темперамента Павла, очень беспокоила его окружение. Но, как исстари сложилось при российском дворе, почитание иерархов здесь всегда заглушало выражение истины. Из опасения за себя всегда замалчивалось то, что могло не понравиться.
