- Вероятно, сама мамзель Ларивьер и хозяйничает вашим общим кошельком?
- “Наш кошелек”, перебила она меня смеясь, “в карманах наших друзей”.
- Я считаю очень естественным, что вы, сударыня, находите друзей по всему свету, - и будьте уверены, что в качестве одного из них, я тоже предложил бы вам свой кошелек; но, к несчастью, я не богат.
Тут разговор наш был прерван входом некоего Бомбакка, гамбургского уроженца, который бежал от долгов из Англии, где жил прежде, и поселился здесь. Этот господин устроил себе в Петербурге известное положение: он занял место по военному ведомству, довольно видное; жил на большую ногу, и так как был большой любитель игры, женщин и лакомого стола, то при настоящем случае я и подумал, что в его особе как раз подоспевает готовое знакомство для оригинальных странствователей, которых кошелек находится в карманах их друзей. Бомбакк тотчас же растаял от смазливой дамочки, что ею принято было весьма благосклонно, и через четверть часа пригласил их на завтра к обеду, также как и меня с Заирой.
Когда я к нему приехал, Кревкер и мамзель Ларивьер были уже за столом с двумя русскими офицерами, братьями Луниными (ныне генерал-майорами, а тогда еще в самых первоначальных чинах)[12]. Младший из них, белокурый, нежный и хорошенький, как барышня, слыл любимцем кабинет-секретаря г. Теплова... Вечер закончился оргией.
...По возвращении моем из Москвы в Петербург, первою для меня новостью была весть о побеге Бомбакка и арестовании его в Москве. Бедняка засадили в тюрьму; дело его было важно, как усложнившееся бегством. Однако-ж, его не осудили на смерть и даже не лишили прежнего звания, но назначили на постоянную службу в камчатском гарнизоне. Что касается Кревкеpa и его подруги Ларивьер, то они скрылись с кошельками друзей в своих карманах.
Пора мне приступить к рассказу о моем свидании с императрицей.
Граф Панин, воспитатель наследного принца Павла, спросил меня раз: неужели я намерен уехать из Петербурга, не увидав императрицу? Я отвечал изъявлением крайнего сожаления о том, что лишен этого счастья, не имее в виду, кому бы угодно было представить меня государыне. Тогда граф указал мне на Летний сад, как на место обычной утренней прогулки ее величества.
- Но с какого повода и по какому праву могу я предстать перед нею?
- “В этих основаниях вы не имеете надобности”.
- Но я вовсе неизвестен императрице...
- “Ошибаетесь; она вас видела и даже заметила”.
- Во всяком случае, я не осмелюсь приблизиться к ее величеству без чьего-либо посредства.
- “Я там буду”.
Граф условился со мной о дне и часе. В назначенное время я пошел на прогулку один, рассматривая обстановку сада. По обеим сторонам аллеи были расставлены статуи жалчайшей работы: горбатые Аполлоны, тщедушные Венеры, дюжие Амуры, сложенные гвардейскими солдатами, и, вдобавок, ничего не было смешнее путаницы, допущенной в именах мифологических и исторических. Помню одну маленькую и безобразную фигурку, с названием Гераклита, и уродливую же, хныкающую физиономию, под титулом Дeмокpита. Бородатый старик наречен был Сафо, старуха именовалась Авицeнна; двое юношей, невинно-ласкающих друг друга, слыли Филемоном и Бавкидой. Но я сдержал в себе смех, приближаясь к подходящей императрице.
Впереди шел Оpлов, сзади следовали многия да мы, сбоку государыни шел граф Панин. После первых приветствий, она спросила мое мнение об обстановке сада. Ответ мой был повторением того, который я дал королю прусскому на подобный же вопрос[13].
- Что касается надписей, прибавил я, то, конечно, оне сделаны для мистифирования несведующих и для забавы тех, кто имеет некоторые познания в истории.
- “Надписи и персонажи - все это ничего не означает. Мою покойную тетку[14] обманывали. Надеюсь, вы могли бы увидеть в России многое, не столь смешное, как эти статуи”.
- Государыня! Если в вашей империи что-либо и могло бы показаться подобным, то оно отстоит неизмеримо далеко от всякого сравнения с предметами, возбуждающими восторженное изумление иностранцев.
При дальнейшем ходе разговора я имел случай произнести с похвалою имя короля прусского. Императрице угодно было, чтобы я сообщил ей подробности моего с ним свидания, что я и выполнил. В это время зашла речь о празднестве, предположенном императрицею, но отложенном за дурною погодой, то-есть, об упомянутом уже мною турнире или каруселе, на который должны были собраться отличнейшие воины государства. Екатерина спросила меня, в обычаи-ли подобные праздни и в моем отечестве.
- Конечно, и тем более, что климат Венеции благоприятен для увеселений такого рода. Хорошие, ясные дни там столько же обыкновенны, как здесь редки, не смотря на то, что путешественники находят здешний год моложe, нежели во всех прочих местах.
- “Правда, ваш год старее одиннадцатью днями”.
- Не было-ли бы, подхватил я тут, нововведением, достойном вашего величества, принятие грегорианского календаря в вашей обширной державе? Вам, государыня, не безъизвестно, что он усвоен всеми народами. Сама Англия, четырнадцать лет тому назад, откинула 11 последних дней февраля, и этою мерой правительство ее приобрело несколько миллионов. В прочих странах Европы все с удивлением взирают на то, что старый стиль до сих пор еще употребляется в такой империи, где государь есть в тоже время глава церкви и где существует академия наук. Все готовы думать, что Петр Великий, установивший начало года с 1-го января, отменил бы притом и старый стиль, когда бы не сознавал для себя обязательным держаться тогдашнего примера Англии, в руках у которой была торговля России...
- “И потом”, перебила меня императрица, “Петр не был ученым”.
- Он был выше всякого ученого, государыня! Он был муж великого, гениального ума! Что за такт в делах! Что за искусство в их ведении! Какая решительность! Какая смелость! Он успевал во всех своих предприятиях, потому что обладал умом, который предохранял его от ошибок, и всею силой, необходимой для борьбы со злом...
Я не успел окончить панегирик, как Екатерина отвернулась от меня и пошла далее. Тут мне пришло в голову, что она не могла, без некоторого затаенного неудовольствия, выслушивать похвалы, расточаемые ее предшественнику. Встревоженный таким исходом разговора, я старался разведать что-нибудь по этому поводу от графа Панина, который, однако-ж, уверял меня, что я весьма понравился ее величеству и что государыня каждый день расспрашивала обо мне. Он мне советовал пользоваться случаями - вновь встретиться с нею.
- “При том же”, прибавил граф, “так как вы произвели хорошее впечатление, то, по всей вероятности, удостоитесь приглашения бывать при дворе, - и тогда, если заявите желание вступить здесь на службу, то получите место”.
