Андрей Владимирович бросился за помощью в Петербург, но Ученый комитет Главного управления земледелия оставил в силе архангельское постановление. Авторитетные ученые, группировавшиеся вокруг комитета, выразили недоверие исследованиям Журавского и всему Печорскому краю, еще раз подчеркнув живучесть гофмановских концепций. Не пожалел красок выступивший а печати приват-доцент Петербургского университета Питирим Сорокин, якобы заявивший от лица своих соплеменников — ижемских зырян, что «…нет почти исследователя, который, ознакомившись с нашим, вечно мерзлым Печорским краем, не поражался бы ложным уверениям и химерам господина Журавского. Благодаря тому, что для многих этот край терра инкогнита, ему даже удалась затея с опытными станциями».
Журавскому говорили:
— У вас, господин исследователь, слишком пылкое воображение. Оно восполняет вам недостаток наглядности…
— О какой наглядности вы говорите?! — как всегда, взрывался ученый. — Все мои доводы могут быть легко проверены… Лен, подсолнечник, кукуруза, цветная капуста, кольраби, выращенные на 66-й параллели, — разве это но аргументы? («А как насчет ананасов?» — раздавался издевательский голос.) Многолетние температурные графики, анализы почв, диаграммы роста урожайности — разве этого мало? А травы выше человеческого роста на линии Полярного круга? А раковины морских моллюсков, найденные на Тимане? А соленые озера Хайпудырской губы — разве это не доказательства постепенного отступания океана к полюсу?.. Вот вам, наконец, официальные источники: «Общедоступная энциклопедия всемирной географии» Э. Реклю (том 6, стр. 549), работы полярных исследователей Эрмана, Миддендорфа, Врангеля. Здесь данные об обмелении Ледовитого океана…
Все доводы наталкивались на прочную броню недоверия.
* * *
За крушением надежд, связанных с Северо-Печорской экспедицией, и непризнанием его научной гипотезы последовали крушения и в личной жизни. Вера Алексеевна Рогачева, жена Журавского, не выдержав злорадства мелочной среды, навсегда уехала из Усть-Цильмы, оставив его с тремя маленькими детьми… Одна беда потянула другую: из наследственных документов, которые так тщательно скрывали от него родственники в Петербурге, Андрей Владимирович случайно узнал, что он вовсе не дворянин, не сын генерала инженерных войск Владимира Ивановича Журавского, а просто подкидыш, которого взяли из сиротского приюта.
Не имея возможности заниматься исследованиями, ученый впал в тяжелую меланхолию. Ему, правда, шла зарплата старшего специалиста управления земледелия, за ним сохранялась должность заведующего сельскохозяйственной опытной станцией и звания действительных членов Географического и Русского вольно-экономического обществ, он пользовался прежним уважением и среди сотрудников, и среди угрюмых усть-цилемских старообрядцев, но, лишенный государственных субсидий, он не мог уже отправиться в длительную экспедицию, хотя от Никифора почти каждый месяц приходили напоминания.
И хотя на Царскосельской юбилейной выставке станцию наградили золотой медалью «За развитие овощеводства в арктической зоне», это было слабым утешением для Журавского и его помощников. Первый научный стационар в Приполярье, по существу, держался только на их энтузиазме. Ассигнования, как всегда, опаздывали, а того, что поступало в уездную казну, хватало лишь, чтобы залатать дыры в хозяйстве. Чтобы купить лес и выстроить новые здания для станции, коллектив единодушно отказался от зарплаты: жить стали «общим котлом». Выезжая по делам в Архангельск или Петербург, Журавский надевал свой единственный, ношеный-переношеный костюм с тщательно заглаженными заплатами, хотя его годовой оклад, соответствующий довольно высокому чиновному рангу, позволял купить сорок таких костюмов. Люди, не понимавшие его натуру, но искренне желавшие ему добра, нередко восклицали:
— Неужели эта вонючая дыра — предел твоих мечтаний, Андрей? Первооткрыватель целого хребта, месторождения каменного угля, обладатель золотой медали имени Пржевальского — да любая лаборатория сочтет за честь иметь такого сотрудника! А ты копаешься в земле, как навозный жук…
— «И мы когда-то, как Тиль-Тиль, неслись за Синей птицей, — смешком отвечал Андрей, цитируя сатириконовского поэта-пересмешника Сашу Черного. — Когда нам вставили фитиль — мы увлеклись синицей».
* * *
Журавский писал книгу «Печорский край — его формулы и проблемы», которую считал главным трудом своей жизни, венцом десятилетней исследовательской работы, готовил ее к изданию в Академии наук… Но обстановка на Печоре была неспокойной. Почуяв запах близкой наживы, к Ухте тянул руки нефтяной король Нобель. Через совладельца шведской фирмы «Стелла поляре» («стерва полярная», как называли ее рабочие) Королевская Академия наук зондировала почву для ведения разведки каменного угля в районе хребта Адак-Тальбей. Англичан привлекали рудные богатства Северного Урала, и через своего консула в Архангельске они закидывали удочку к Журавскому, обещая ему баснословную сумму, если он возглавит концессию. Но тот заявил, что в его лице они встретят самого непримиримого врага…
Государственной казне принадлежало 98,2 процента всей гигантской площади земель Архангельской губернии, и камергер Сосновский мечтал погреть руки на их распродаже. В «Своде законов Российской империи» он обнаружил забытую, но никем не отмененную статью, согласно которой государственные земли можно сдавать в аренду сроком на 99 лет, но обязательно гражданину губернии. Привыкший к неограниченной власти, он видел в этой статье удобную лазейку для собственного обогащения. Губернатор искал надежных финансовых тузов, ему нужны были широкие натуры, способные оперировать рудниками, железными дорогами, тысячными стадами оленей[6].
Нельзя сказать, что все это проходило незамеченным. До поры до времени губернатор удерживался у власти. Но когда столичная газета в 1912 году стала печатать хлесткие фельетоны о высокопоставленном хапуге-камергере и его предприимчивой супруге Любови Семеновне, губернатору не помогли даже личные связи с двором его императорского величества. И хотя статьи были подписаны псевдонимом, многие в губернии полагали, что это дело рук Журавского.
Изредка появляясь в Усть-Цильме, чиновник по крестьянским делам Петр Матафтин уже не ощущал в себе той властной силы, которая раньше вгоняла в трепет всех встречных. Его взгляд потерял былой гипнотический блеск, тело обрюзгло от бесконечного пьянства и праздности, но крупную свою голову он нес с прежним вызывающим достоинством. С некоторых пор «двойник императора» стал одиозной фигурой в уезде. Его за глаза называли пиратом и лихоимцем, о его поборах у кочевников рассказывали анекдоты. Однако Матафтин прочно сидел в должности, так же рыскал по тундрам, собирая «царский ясак», и пользовался расположением шефа жандармов генерал-майора Мочалова.
