Наживка была насажена крупная. Социал-демократы, еще недавно обвинявшие правительство в империализме, клюнули на нее. Роль спасителей родины пришлась им по вкусу, и они примкнули к коалиции буржуазных партий.
Но с англичанами все же сорвалось: Бетман-Гольвег не сумел их обезвредить. Английский министр сэр Эдуард Грей провел игру гораздо ловчее. «Мерзкий сукин сын!» — яростно бросил в его адрес Вильгельм.
«Англия открывает свои карты в тот момент, — написал кайзер на полях очередных донесений, — когда ей кажется, что мы загнаны в тупик и находимся в безвыходном положении! Гнусная торгашеская сволочь пыталась обмануть нас банкетами и речами. — И следовал вывод: — Англия одна несет ответственность за войну и мир, а уж никак не мы!»
Немцам стали вдалбливать, что коварный империализм, противостоящий Германии, раздул трагическое происшествие в Сараеве до размеров мировой войны. Перед их страной стоит задача самозащиты, спасения. И немцы в это поверили.
История редко кому вблизи открывается в тех своих очертаниях, какие видны следующим поколениям.
Лишь очень немногие, дальновидные, не поддались обману и, разглядев истинные мотивы всемирной свалки, противопоставили себя ее вдохновителям.
Жертвы они понесли очень тяжелые. Зато, пожертвовав собой, сумели отстоять честь своего народа.
VII
С того дня, как Англия раскрыла свои карты, Вильгельм не сдерживал больше гнева и не отказывал себе в удовольствии поддеть канцлера Бетман-Гольвега.
— Английские торгаши должны были ощутить твердый кулак перед носом, а мы размахивали оливковой ветвью! Я следовал вашим советам, господин Гольвег, склонялся на ваши просьбы, и вот результат…
— Но, ваше величество, надо же было испробовать все прежде, чем мы пришли к таким выводам.
— О да, я знаю: вы мастер проб!
Худощавый, прямой, канцлер выпрямился еще больше и выжидающе посмотрел на Вильгельма.
— И вы почему-то любите поучать своего императора, вместо того чтобы следовать его указаниям. Правительство не опытная лаборатория, где производят разные измерения и пробы.
— Позволю себе заметить: в иных случаях анализ необходим.
— А англичане тем временем обвели нас вокруг пальца!
— Ваше величество, наша морская мощь достигла размеров, примириться с которыми Англия никак не могла.
— Как же вы собирались поладить с нею — утопить мой флот в луже?!
— Я склонял их на любые приманки, лишь бы исключить их участие в войне.
— Но достигли обратного, согласитесь.
— Зато совесть наша чиста, ваше величество.
Император недовольно крякнул: о чем только думает его канцлер!
— А на внутреннем фронте как обстоят дела? Удалось вам хотя бы с этими соци договориться?
Пока канцлер докладывал, Вильгельму припомнился разговор, который он года два назад вел с одним господином, занимавшим высокое положение. Речь зашла о Бетман-Гольвеге, и тот господин заявил, что учился в одной с ним гимназии.
— И он там был, надо полагать, на хорошем счету?
— О, ваше величество, даже на слишком хорошем. Ему нравилось всех поучать. Мы прозвали его, помнится…
— Да? — с любопытством спросил Вильгельм и добавил: — Это останется между нами.
— Гувернанткой, ваше величество.
— Ха-ха-ха… А к нему подходит!
— Но это было давно, с тех пор утекло много воды.
— Иные черты вымываются водами времени, — заметил Вильгельм назидательно, — а другие не поддаются.
Итак, канцлер докладывал, а кайзер слушал. Следовало признать, что на внутреннем фронте успехи есть: башибузуки соци, так досаждавшие правительству, пока велась работа величайшей секретности, объявили себя чуть ли не защитниками трона.
— Кстати, a «Hoch» своему кайзеру они готовы провозгласить?
Канцлер доложил, на какой формуле все сошлись.
— Что же, я удовлетворен, господин Бетман. В том, что народ предан мне, сомнений быть не могло. Вы видели эти толпы? Слышали возгласы? Сегодня мы пожинаем то, что, в противовес политике князя Бисмарка, проводил я.
— Да, ваше величество, отчасти.
— Ах, только отчасти?! — Опершись ладонями, кайзер приподнялся над столом. — Если бы не глупая конституция, ограничившая мою власть, положение было бы еще более прочным. Но и сегодня народ сплочен вокруг трона. Мы этим бриттам покажем еще, чего будет стоить им вероломство… Да, а что наши войска вошли в Бельгию, как вы преподнесете рейхстагу?
— Не думаю, ваше величество, — лицо его выразило озабоченность, — чтобы следовало выделять такой щекотливый вопрос особо.
— Но, нарушив нейтралитет, мы получили огромное преимущество: армии будут беспрепятственно продвигаться на запад.
— Французы возместят это наступлением русских с востока.
— О-о, даже японцы побили царя. И что же, спустя девять лет он покажет нам чудеса стратегии?
Канцлер промолчал. В военных вопросах он не считал себя специалистом и старался высказываться поменьше.
Скрестив на груди руки, Вильгельм доверительно произнес:
— У меня есть кое-что для русских, сюрприз: военные предложили мне план, который я целиком одобрил.
— Да, ваше величество?
— Я заманю их поглубже, да, заманю. А потом съем, как Волк съел Красную Шапочку… К вашей декларации это отношения, впрочем, не имеет. Надеюсь, ясно?
— О да! — сказал канцлер.
Вильгельм, любивший эффектные заключения, произнес:
— Часы истории включены. Нам остается слушать, как отсчитывает время маятник. Благодарю вас за доклад.
VIII
Ряды кресел в рейхстаге распределялись по секторам. Каждая партия, от правой до социал-демократической, занимала свой сектор.
В тот день, четвертого августа, ряды заполнились быстро. Все выглядело приподнято и торжественно. В час, когда на фронтах уже лилась кровь, депутаты пришли сюда продемонстрировать преданность и единство.
Социал-демократы появились в зале несколько позже других: в комнате фракции происходили последние спешные согласования. Шейдеман, Эберт, Давид, Гаазе медленно продвигались к своим местам. В проходе столкнулись с депутатами свободно-консервативной партии, и Шейдеман подчеркнуто вежливо обменялся рукопожатием с господином фон Гампом.
К обычной корректности добавился оттенок сердечности. Шейдеман с его каштановой щеголеватой бородкой, холеным лицом и спокойствием как нельзя лучше подходил к сегодняшней обстановке.
Заняв место в первом ряду, он оглянулся назад и среди тех, кто усаживался, заметил Либкнехта. Все показалось в нем неприятным — и эта вздернутая голова, и пристальный острый взгляд через пенсне, и нервозность; строптивый, неуживчивый, неспособный понять значение компромисса, маневра!
