Онъ самъ отлично сознавалъ это и подобное сознаніе для художника являлось горькимъ мученіемъ. Онъ сознавалъ, и въ то же время ему болѣзненно хотѣлось, чтобы другіе не замѣчали того, что онъ самъ видитъ. Поэтому всякая похвала доставляла ему большую усладу: она его обманывала. Поэтому замѣчаемое имъ въ комъ либо пониманіе его промаховъ раздражало его, оскорбляло, мучило…
Но я свидѣтельствую, что самъ онъ, въ иныя откровенныя, теплыя минуты, признавался въ своихъ промахахъ, и скорбѣлъ, что судьба ставила его въ невозможность во время исправлять ихъ. Это было горе, горше котораго не можетъ и быть для творца-художника! И передо мною такъ и стоитъ блѣдное, изнеможенное лицо его въ минуты этихъ мучительныхъ признаній.
Я помню одинъ случай. Говоря въ одной изъ газетъ о «Подросткѣ», указывая на прекрасные эпизоды и достоинства этого романа, я все же долженъ былъ сказать и объ его большихъ недостаткахъ. Черезъ нѣсколько дней я пришелъ къ Достоевскому. Онъ встрѣтилъ меня какъ человѣка глубоко его оскорбившаго и между нами произошелъ настолько крупный разговоръ, что я взялъ шляпу и хотѣлъ уходить. Но онъ удержалъ меня, заперъ двери своей рабочей комнатки и началъ оправдываться, доказывать мнѣ, что я ошибался въ статьѣ моей.
Дѣло было въ старикѣ Макарѣ Ивановичѣ, одномъ изъ самыхъ любимыхъ имъ дѣйствующихъ лицъ «Подростка».
Онъ сталъ объяснять мнѣ Макара Ивановича. И конечно теперь я ужъ не могу взять на себя безпристрастнаго сужденія о «Подросткѣ»: я знаю этотъ романъ не такимъ, каковъ онъ въ печати, а такимъ, каковъ онъ былъ въ замыслѣ автора.
Достоевскій говорилъ часа два, пожалуй еще больше, и я могъ только сожалѣть о томъ, что не было стенографа, который бы записывалъ въ точности слова его. Если бы то, что онъ говорилъ мнѣ тогда, появилось передъ судомъ читателей, то они увидѣли бы одинъ изъ прекраснѣйшихъ образовъ, когда либо созданныхъ художникомъ.
— Такъ вотъ что такое Макаръ! — сказалъ Достоевскій, заканчивая свою горячую рѣчь и мгновенно ослабѣвая. — И неужели вы теперь не согласитесь, что вы написали совсѣмъ не то, что вы меня обидѣли, и я имѣлъ полное право на васъ сердиться?!
Мнѣ тяжело было объяснить ему, что сегодняшній Макаръ не тотъ, о которомъ я говорилъ, судя по напечатанному тексту… Я испугался того впечатлѣнія, которое произвели на него слова мои: онъ сдѣлался вдругъ такимъ страдающимъ, такимъ жалкимъ. Онъ сидѣлъ нѣсколько мгновеній неподвижно, опустивъ голову, сжавъ брови — и вдругъ поднялъ на меня глаза, въ которыхъ не было и тѣни ни недавняго раздраженія, ни недавняго восторга. Эти глаза были кротки и очень печальны.
— Голубчикъ! — сказалъ онъ, особенно задушевно выговаривая свое любимое ласкательное слово. — Я знаю, что вы правы и вы знаете, что я люблю то, что вы пишете, потому что выпишете всегда искренно; но мнѣ было такъ тяжело, что именно вы дотронулись до самаго больного мѣста!.. А теперь забудьте что я наговорилъ, и я тоже забуду… Довольно… довольно!..
Онъ предложилъ мнѣ вмѣстѣ пройтись; но на улицѣ былъ такъ мраченъ, молчаливъ и раздражителенъ, что мнѣ стало тяжело и я съ нимъ простился.
Окончивъ «Подростка», то-есть, высказавъ любимыя мысли, воплотивъ образы, давно мелькавшіе въ воображеніи, Достоевскій не могъ тотчасъ же приняться за подобную же работу — за новый романъ. А между тѣмъ работать было нужно по двумъ причинамъ: во-первыхъ, всякій день выставлялъ новыя явленія общественной жизни, которыя живо затрагивали мыслителя-психолога, о которыхъ хотѣлось сказать ему свое слово; во вторыхъ, работа требовалась для жизни, для содержанія семьи, для окончательнаго устройства запутанныхъ дѣлъ, которыя, наконецъ, мало-по-малу начинали распутываться. Необходимо было рѣшиться на какую нибудь работу. О новомъ редакторствѣ нечего было и думать — оно надоѣло, и въ его успѣхъ, въ его пользу уже не вѣрилось.
Снова стала приходить мысль, начавшаяся было осуществляться еще въ «Гражданинѣ», но затѣмъ позабытая. Достоевскій подумывалъ объ ежемѣсячномъ изданіи своего «Дневника Писателя».
Осенью 1875 года, опять переселясь въ Петербургъ изъ Старой Руссы, онъ мнѣ говорилъ объ этомъ, но только еще какъ о предположеніи. Онъ не рѣшался, боялся неудачи. «Подростокъ» но произвелъ никакого впечатлѣнія, прошелъ почти незамѣченнымъ, въ этомъ романѣ уже замѣчалось большое ослабленіе творческой силы художника. Будетъ ли достаточно подписчиковъ у «Дневника Писателя», не придется ли пережить новую неудачу, новое оскорбительное разочарованіе — ихъ уже и такъ было но мало!..
Въ декабрѣ у него заболѣли дѣти скарлатиной и во все продолженіе шестинедѣльнаго карантина я не могъ съ нимъ видаться, опасаясь за своего ребенка. Но мы переписывались въ это время. Въ концѣ декабря онъ объявилъ въ газетахъ о подпискѣ на «Дневникъ Писателя». Рѣшился — но опасенія все же его не покидали. «Что выйдетъ — не знаю», писалъ онъ мнѣ,- «все зависѣть будетъ отъ 1-го No, который выдамъ въ концѣ января».
Я пророчилъ ему успѣхъ, расчитывая, что необычная, оригинальная форма изданія на первыхъ порахъ заинтересуетъ публику, а затѣмъ заинтересуетъ уже самъ авторъ. Но не такого мнѣнія были литературные и журнальные кружки. На вечерѣ у Якова Петровича Полонскаго, у котораго обыкновенно можно было встрѣтить представителей всевозможныхъ редакцій, людей самыхъ различныхъ взглядовъ, я выслушалъ съ разныхъ сторонъ заранѣе подписанный приговоръ «Дневнику Писателя». Рѣшали такъ, что изданіе непремѣнно лопнетъ, что оно никого не интересуетъ. Говорили:
— Онъ навѣрное начнетъ опять о Бѣлинскомъ, о своихъ воспоминаніяхъ. Кому это теперь нужно, кому интересно!?
— Ну, а если онъ начнетъ о вчерашнемъ и сегодняшнемъ днѣ? — спрашивалъ я.
— Въ такомъ случаѣ еще того хуже… что онъ можетъ сказать?! онъ будетъ бредить!..
Но и послѣ этого всеобщаго приговора я не переставалъ расчитывать на успѣхъ. Съ его жаромъ, съ его искренностью, обращаясь прямо къ обществу, въ формѣ простой бесѣды — развѣ могъ онъ не заинтересовать? Вѣдь онъ самъ — интереснѣйшее лицо среди самыхъ интересныхъ лицъ ого лучшихъ романовъ — и, конечно, онъ будетъ весь, цѣликомъ въ этомъ дневникѣ «Дневникѣ Писателя!» Любопытно только, съ чего онъ начнетъ…
Январь 1876 года уже наступилъ, а карантинъ въ его домѣ все еще продолжался; я не могъ его видѣть; но онъ самъ вывелъ меня изъ неизвѣстности: 11 января, между прочимъ, онъ писалъ мнѣ:
«Въ 1-мъ No будетъ во-первыхъ самое маленькое предисловіе, затѣмъ кое-что о дѣтяхъ — о дѣтяхъ вообще, о дѣтяхъ съ отцами, о дѣтяхъ безъ отцовъ въ особенности, о дѣтяхъ на елкахъ, безъ елокъ, о дѣтяхъ-преступникахъ… Разумѣется, это не какіе нибудь строгіе этюды или отчеты, а лишь нѣсколько горячихъ словъ и указаній…
