После моей «премьеры» в этой роли Товстоногов устроил в своем кабинете фуршет в мою честь. Чего никогда раньше не бывало.
– Видите, Олэг? Я был прав!
И роль эта стала одной из самых моих любимых.
Геннадий Богачев сейчас один из ведущих артистов театра. Но поначалу Гога не давал ему ярких ролей, «выдерживал» его, словно хорошее вино, культивируя в нем голод на работу. Так он поступал со многими, видимо, и со мной.
Я отметил Геннадия сразу же в роли деревенского алкоголика – в маленькой роли, но очень точно, в характере, сыгранной, без малейшего нажима, очень узнаваемо. Когда на худсовете при обсуждении спектакля я отметил именно Геннадия, а потом уже главных исполнителей, то увидел, что Гога был недоволен: ему важно было услышать хвалу в адрес именно главных персонажей. Они определяли лицо «спэктакля». И вот наконец Гена получает блестящую роль – «мистера Джингля, эсквайра» в спектакле «Пиквикский клуб». Я в спектакле не занят, но ностальгия по моему любимому МХАТу, по «Пиквикскому клубу» во МХАТе, где блистали Кторов, Карев, Массальский, Блинников, Комиссаров, Попов, Болдуман – созвездие блистательных мхатовцев, – частенько приводила меня на репетиции, когда они шли уже на сцене. У Гоги на репетициях всегда много было народу, ибо и репетиция тоже становилась своеобразным спектаклем. Геннадий хорошо репетировал!
Но вот как-то дома раздается телефонный звонок.
Голос Товстоногова:
– Олэг, у нас заболел Богачев. Тяжелейшая форма ангины. Он уже две недели не ходит на рэпэтиции, лежит в больнице. Не могли бы вы прийти на репетицию и – можно даже с ролью в руках – общаться с артистами вместо Богачева. Они ведь в трудном положении: вынуждены сейчас репетировать с пустотой! Вы же бывали на репетициях, имеете общее представление. Конечно, как только Богачев выздоровеет, вы будете свободны. Да и недолго – до премьеры три недели.
– Хорошо, Георгий Александрович.
Пришел я в репетиционный зал, показали мне мизансцены, а затем – уже на большую сцену Вел я себя на репетициях раскованно: премьера мне не грозит, скоро вернется Геннадий. Потому веду себя вольно и хулиганю изо всех сил, забавляя артистов.
Наконец пронесся слух, что Геннадий выздоровел. Подхожу к Товстоногову и говорю, что репетировать с завтрашнего дня будет уже Гена. А Товстоногов в ответ:
– Олэг! Рэпэтировать и играть эту роль будете вы!
Я оторопел от неожиданности. Во-первых, а как же Гена?! Ведь у него были, наверное, надежды на эту роль, ведь столько времени и труда им потрачено. И еще: а что могут подумать многие – что «подсидел» товарища, мерзавец, точно как Олег Борисов в «Генрихе IV» подсидел Рецептера? Ну уж нет! И я пошел «на вы»:
– Георгий Александрович, это прямая дискредитация всей нашей работы! Актеры три месяца трудно работали, разбирали пьесу, определяли события, искали действие, а тут появляюсь я, не прошедший этот путь, и – с бухты-барахты…
Гога берет меня под руку, ведет в дальний угол сцены. И, приблизив свое смуглое лицо в очках на крутом носу, заговорщически шепчет, жарко дыша:
– Олэг! Будем откровенны! Все эти поиски событий, действий, все это долгое сидение за столом – шаманство чистой воды! Вспомните, у Корша: три недели – и готов «Гамлэт»! Неделя – вот вам и Островский!! И неплохие спэктакли были! Играть будете вы!
Вот тебе раз! И это говорит Гога, детально, скрупулезно на репетициях копающийся во всех перипетиях пьесы, всегда добивающийся от актера выполнения действенной линии!
Я обалдел совершенно:
– Георгий Александрович! А как же Гена? Ведь это такой удар для него! Столько надежд на эту роль…
А Гога – совсем рядом его глаза – тихо-тихо и весело шепчет:
– О Богачеве не беспокойтесь. У него и без этой роли прэ-экрасное будущее! Но это – сугубо мэжду нами.
Натянул я на голое тело фрак времен Французской революции (спер Джингль в театре, из которого его давно выгнали) – рукава и панталоны коротки, порваны, – лаковые некогда туфли, голую грудь прикрыл тряпкой, завязанной бантом. В карманах – ни пенса, пустой желудок…
Вспомнил дядю Петю – «пустой пас!», его презрительно скривленный рот, надел парик с длинными, до плеч, волосами, увидел наивно верящие глаза Пиквика и компании – и пошел в староклассическом театральном стиле пунктирно откалывать номера мой Джингль. И стал я упиваться тем, как «беспоместный эсквайр» Джингль ведет себя независимо от меня, нагло диктуя мне и походку, и жесты, и интонации…
Играл я эту роль до тех пор, пока спектакль не был снят с «рэпэртуара» – около двадцати лет.
А Геннадий Богачев стал одним из ведущих актеров БДТ, о чем я с радостью и облегчением сообщаю.
Читаю «Бесов» Достоевского.
Что-то уж очень напоминает. Что-то до боли знакомое…
План Пети Верховенского, ежели он придет к власти:
«…Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов… Высшие способности… всегда развращали более, чем приносили пользы, их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями… Мы… пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат, мы всякого гения потушим в младенчестве… все к одному знаменателю, полное равенство…
…разделим человечество… одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми… те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо…»
Не провожу параллелей с Цицероном или Коперником. Но вспоминается травля Юрского, Райкина, Любимова, того же Товстоногова… Да очень, очень многих.
Негативные статьи о «Трех мешках сорной пшеницы», об одном из шедевров Товстоногова, отсутствие какой-либо прессы об «Истории лошади», попытки втянуть его в «элиту», в «одну десятую» – его депутатство, Золотая Звезда Героя Социалистического Труда.
Товстоногов умело лавировал, пытаясь не потерять себя и в первую очередь театр, созданный им, не дающий народу превратиться в стадо, заставляющий думать, сравнивать…
Вспоминаю, как однажды перед гастролями в Польшу меня вызвали «для собеседования».
Райком партии. Секретарь райкома. Тет-а-тет. О Польше, о международном положении. Об опасностях, которые ждут нас в Польше – интригах ЦРУ, вербовке и тому подобное. Беседа ведется в теплых, доверительных тонах, дескать, «вообще-то об этом нельзя, но вам-то, конечно, скажу… Мы же свои люди, вас мы любим…». Постепенно тональность убаюкивания и доверительности срабатывает сладостно-расслабляюще. И вдруг: «Что, Товстоногов очень сдал, да?.. Может быть, труппа недовольна им? Почему уж так он недолюбливает нашу страну, наш народ?»
