Стрибор пытался таким образом сказать мне, что смерть — естественное явление.
Лишь когда я вошел в маленькую квартирку в Герцег-Нови и сжал в объятиях Сенку, я физически ощутил, что никогда больше не увижу своего отца. Смерть дорогого человека превращается в глубокую печаль в тот момент, когда ты оказываешься рядом с тем, кто был ему ближе всех, и этот человек отныне становится самой сильной символической связью между тобой и покойным. В свои последние мгновения мой отец воскликнул: «Сенка, Эмир, я покидаю вас!» И мы были бесконечно несчастны, поскольку знали, что он больше никогда к нам не вернется.
Стрибор, увидев наше с Сенкой горе, разрыдался. И тогда я нашел способ утешить своего сына.
— Твой дедушка не умер, — сказал я ему, — просто жизнь отправила его в другой мир, чтобы он отдохнул там от своей доброты.
И я продолжил плакать.
На крутых склонах Горицы, где остались мои друзья детства, разворачивались драматические события. Началась война нового типа. В моем Сараеве, в моей Горице, где мне был знаком каждый камень. Там осталась моя печаль, осев на покосившихся уличных фонарях, излучающих дрожащий свет. Над Черной горой, словно ночные бабочки, кружатся мои вздохи, а по крутым ступенькам, где я упражнялся в скорости космонавта и медлительности влюбленного, всё катятся футбольные мячи. А я продолжаю бежать за ними.
* * *
В эти тяжелые дни Паше пришлось забыть о своих прогулках в компании жены, которые он регулярно совершал в мирное время от Свракина Села до центра города. Его очень удручало, что он больше не может сводить счеты с «сексуальными маньяками», бросающими похотливые взгляды на задницу Куны, но теперь ему приходилось перемещаться по городу зигзагами, перебегая от одной стены к другой, чтобы не попасть под пули снайперов. Из пригорода он пробирался к центру Горицы, чтобы хоть немного поддержать своего друга Ньего Ацимовича. На улицах Сараева царил хаос: беженцы из восточной части Боснии, мусульмане, изгнанные из Рогатицы и Вишеграда, искали себе новую крышу над головой, в основном в квартирах, в панике оставленных жильцами. Частенько они захватывали жилища сербов, которым не удалось вовремя выбраться из города. Опасность быть выброшенным на улицу для сербов была вполне реальной. Хуже этого могла быть только смерть. Кратчайшим путем на тот свет для сараевских сербов была случайная встреча с аккордеонистом Кацо. Этому музыканту не требовались ноты, чтобы убивать. Часто палач приводил на эшафот в Казане сотни сербов — а по свидетельствам некоторых очевидцев, и тысячи, — под предлогом мести за несчастья мусульман, живущих вдоль Дрины. Дурная слава о нем донеслась до Парижа, и я задавался вопросом, как могли не знать сторонники многонациональной Боснии, что вытворяли их музыканты, когда не играли на своих инструментах.
* * *
Ньего Ацимович провел первые дни войны, дрожа от ужаса, забаррикадировавшись в своей квартире в доме номер 2 на улице Калемова. Он вздрагивал при малейшем звуке голосов на лестничной клетке. Угрозы по телефону, оскорбления и удары в дверь среди ночи стали обычной практикой тех, кто хотел его выселить, чтобы захватить квартиру. Он понимал, что, даже если перестанет праздновать Славу[96] и не будет афишировать свое происхождение, это ничего не изменит. На помощь ему подоспела верная дружба.
* * *
Прорвавшись сквозь заградительный огонь снайперов, Паша приближался к дому своего друга; он нес ему еду. В драках Ньего всегда был самым слабым, а Паша — самым сильным. Их дружба поведала историю, о которой не упоминал ни один телевизионный канал мира. С самого начала войны по этим каналам не было сказано ни слова о дружеских отношениях между сербами и мусульманами.
* * *
Добравшись до верха Горицы, Паша остановился по пути, чтобы занести немного еды своей сестре Аземине, после чего бегом взобрался по склону к дому номер 2 по улице Калемова. Перед входом в дом Ньего он разогнал группу любителей пари и подошел к самому крупному из них. Для начала он влепил ему оплеуху, а затем угрожающе произнес:
— Вали отсюда, если не хочешь огрести по полной программе!
Здоровяк в панике собрал свои деньги и бросился наутек.
— Если еще раз вздумаешь ломиться в дверь, на которой написана фамилия Ацимович, я с тебя шкуру спущу, понял?! — крикнул ему вслед Паша.
Опасаясь, что кто-то имитирует голос Паши, Ньего открыл дверь не сразу. Наконец он отважился подойти к дверному глазку и, увидев Пашу, впустил его внутрь. В присутствии своего друга он моментально почувствовал себя в безопасности. Это ощущение было гораздо сильнее голода, который терзал его уже два дня.
— Ну что, четник, наложил в штаны от страха? — усмехнулся Паша.
Приятели вместе отправились за хлебом в ближайшую бакалею. Они обогнули людей, уже давно стоявших в очереди. Паша заметил, что какой-то тип, вздохнув, бросил на него взгляд исподлобья. Не раздумывая, он врезал ему по физиономии.
— Эй ты, придурок, — бросил Паша, — сейчас у тебя глаза вылезут из орбит! Ты ведь стучался в дверь Ньего, не так ли?! — И он принялся его избивать.
Так Паша показывал остальным, что их ожидает, если кто-то посмеет покуситься на квартиру или жизнь его друга. Иначе и быть не могло. Поскольку этого требовало их прошлое. Общие воспоминания накладывали взаимные обязательства. Никто из них не мог забыть, как закалялась их дружба, как они вместе изучали правила и этику сараевских улиц. В тяжелое военное время они чтили этот долг. Нет никакого сомнения, что Ньего поступил бы точно так же по отношению к Паше, если бы Горица стала сербской территорией. Ведь их связывали наши незабываемые безумные проделки в те времена, когда мы обчищали киоски Заострога и отправлялись продавать бритвы и жвачку, украденные на пляжах, чтобы позволить себе поехать на несколько недель к морю, что для нас было равносильно возвращению к жизни. Они навсегда сохранили воспоминания о наших потасовках за право быть главными на пляжах и вечерних дискотеках Туцепа. Каждая одержанная победа осталась запечатленной в их памяти как сладкое воспоминание о власти и триумфе, столь необходимых для становления мужчины. Независимо от того, кто наносил удары, а кто их получал, они не забывали о том, что нельзя бросать друга в беде, какую бы цену ни пришлось за это заплатить. Поскольку над всеми законами и правилами преобладал один закон, требующий самопожертвования, — всегда оставаться «человеком чести»!
* * *
Я уже не понимал, что мне делать дальше — заканчивать «Аризонскую мечту» в Париже, продолжать монтаж фильма, съемки которого были такими тяжелыми, или вернуться в Сараево? В смятении я звонил туда днем и ночью. После первых же беспорядков возле здания Ассамблеи Социалистической Республики Боснии и Герцеговины меня попросили высказаться по этому поводу. Я ответил, что граждане ни в коем случае не должны искать столкновения с JNA, поскольку их позиции слабы и это может оборвать множество жизней. Я пытался донести следующее: не следует играть в партизан и немцев, потому что при таком безумном раскладе сербы, на этот раз вынужденно, оказывались фашистами, а мусульмане — партизанами! Большинство восприняло это как оскорбление, хотя я уверен, что многие разделяли мое мнение, но были вынуждены молчать из-за происходящих событий и постоянного страха. Один эстрадный певец решил отреагировать на мою пацифистскую идею. Но сделал это, не отходя от официальной позиции: он заявил, что следует призывать людей к защите Сараева, а проще говоря, к войне против сербов. А вовсе не к миру любой ценой, в чем, собственно, состояла моя мысль.
