В клинике имени Осипова Шемякин провел шесть месяцев. Когда маме сказали, что раньше чем через два-три года сына домой не отпустят, она подняла на ноги именитых адвокатов и добилась, чтобы Михаила передали ей на поруки как инвалида. При выписке профессор Случевский сказал:
– До скорого свидания, Миша.
– Прощайте, профессор.
– Нет, до свидания, до скорого, – повторил многоопытный психиатр.
– А почему «до скорого»?! – не выдержал Михаил. – Что это значит?!
– А те, кто у нас побывал, обычно становятся нашими добрыми друзьями…
Из художественной школы вчерашнего пациента психушки, естественно, убрали. Сначала он пошел в почтальоны. А потом стал… послушником Псковско-Печерского монастыря у отца Алилия. «Я там что-то реставрировал, подмазывал, но в основном мне надо было подавать на стол и убирать, – рассказывал молодой келейник Михаил. – Столкнувшись с монашеской жизнью, я испытал разочарование. Пить по-черному я научился именно в монастыре…»
Он разочаровался не в Боге, не в религии, а в укладе монашеского бытия. Настоятель монастыря был отставной военный, и по вечерам он устраивал обязательное офицерское собрание, то есть застолье. Чуть не на второй день архиерей призвал нового послушника к себе: «Выпей!» Правила были строгие: не станешь пить – отправят в сарай. Ослушаться было невозможно. «Пить надо было, чтобы песни петь ночью, плясать. У него были цыганские пластинки. А «коньяк по-архиерейски» подавали в сталинских таких фужерах, хрустальных, литр можно влить. Туда наливался коньяк «Двин», а оставшееся место заполнялось почти кипящим молоком, только с плиты. И вот эту огненную бурду надо было выпить залпом. Для начала вы просто падаете. Приход, конечно, нереальный… Так и пил каждый день, пока домой не вернулся», – живописуя, каялся Шемякин.
В Питере он почувствовал себя совсем уж скверно. Сказывались жестокие эксперименты, которые проводили над ним добрые лекари в клинике имени Осипова, последствия воздействия психотропных препаратов, постоянных инсулиновых инъекций. Чтобы поскорее вытравить из себя всю эту химию, Шемякин уехал в горы, в Сванетию. Целый год он бродяжничал по Кавказу. Общался с местными монахами, которые жили в секретных скитах. Питался подножным кормом, ночевал в пещерах, кутаясь в тонкий подрясник. Работать не мог: брал в руки карандаш, и от беспричинного страха по лбу ручьями тек пот…
Решил вернуться домой только тогда, когда понял, что силы стали возвращаться. Устроился такелажником. «Я понимал, что мне нужно продолжать образование, – рассказывал Шемякин, – а его можно было получить только у старых мастеров. Для этого необходимо копировать, изучать их технологию, а в то время это стоило очень дорого. Три рубля в час…»
А его зарплата равнялась 28 рублям 50 копейкам в месяц. Такелажник Шемякин таскал тяжести, выгребал помои, убирал мусор, снег, холмы осенних листьев, колол лед, разгружал урны… Но где? В Эрмитаже! И на законных основаниях считался его сотрудником, которым позволялось копировать уникальные полотна бесплатно. Вся их бригада чернорабочих целиком состояла из непризнанных художников и поэтов, которые в свободное время писали. «Мои университеты продолжались пять лет, – вспоминал Шемякин, – отдышусь после работы, сниму грязный халат, вымою руки, возьму холст и до самого закрытия Эрмитажа копирую старых голландцев, Пуссена и Делакруа». Именно там Шемякину посчастливилось узнать всего Павла Филонова, которого он стал считать своим главным учителем, ощущая его присутствие в самом себе, в своих жилах и костях.
Разумеется, молодой художник не ограничивался исключительно копированием картин мастеров. Усвоенные приемы он старался использовать в собственных работах. Он и не подозревал, что его первые опыты могут кого-то интересовать. Потому был ошарашен, когда сотрудники журнала «Звезда» предложили ему организовать выставку у них в редакции. Это была первая в его жизни (если не считать той, в психушке) экспозиция. Журнал пользовался популярностью, сама редакция была чем-то вроде клуба, здесь постоянно бывали творческие люди – писатели, актеры, художники, ученые. Завязывались интересные знакомства, имя Шемякина запоминалось. Известный актер Игорь Дмитриев говорил, что уже тогда чувствовал дистанцию с Михаилом, какую неизбежно ощущаешь, общаясь с гением. «Между нами, почти одногодками, сложились отношения отца и сына. Причем я чувствовал себя сыном и смотрел на него снизу вверх. Его талант, эрудиция, запросы, презрение к сильным мира сего меня восхищали…»
Одним из первых петербуржцев, кто стал собирать работы молодого художника, был старый профессор, один из участников создания атомной бомбы, физик-ядерщик Перфилов. Как-то он заказал Шемякину свой портрет.
«Я не писал портретов по заказу, – рассказывал Михаил. – Мне просто никто не заказывал. Сказал ему, что пишу, как вижу и как умею… Я тогда находился под большим влиянием моего любимого художника Сутина и написал профессора узнаваемо, но с громадными свиными ушами. Перфилов не возражал, считал: раз Шемякин так написал, значит, так и нужно. Портрет долго висел в его кабинете. Но однажды я пришел к нему с очередной работой, которую он собирался купить, – он отозвал меня в свой кабинет и тихо сказал: «Миша, у меня к вам просьба – если, конечно, это невыполнимо, то забудем о ней. Проблема в том, что у меня бывает очень много иностранцев, и моя жена… она увлечена искусством по-своему, но она просто плачет: «Нельзя ли хоть как-то свиные уши подправить?» У меня тогда совсем не было денег, и я предложил по пятерке за ухо – и уши будут подрезаны. Пришел к нему с красками и уши свиные превратил в человеческие…»
А в 1964 году уже в Эрмитаже состоялась выставка необычных художников хозяйственной части. Со скандалом ее закрыли, работы такелажников арестовали. Тогдашнего директора Эрмитажа Артамонова сняли на третий день после открытия вернисажа. А самодеятельным художникам предложили уйти подобру-поздорову. Но поскольку они сопротивлялись, всю дюжину дерзких мальчишек просто вышвырнули на улицу с «волчьими билетами». Устроиться куда-либо было невозможно. В те времена существовал страшный закон о тунеядцах: нельзя было не работать больше десяти дней. По истечении зафиксированной десятидневки злостного тунеядца Шемякина взяли под белы ручки и отправили на «принудительные работы» – копать картошку на просторных полях под Ленинградом.
Игорь Дмитриев, вспоминая те годы, говорил, что к Шемякину в дом было неудобно прийти без курицы, без куска мяса, потому что он жил очень бедно. Но на последние деньги Михаил мог купить баранью тушу, чтобы иметь перед глазами натуру… Художник потом уточнял: чтобы ее купить, приходилось копить деньги месяцев восемь.
