И вот этого Цезарь не мог понять. Ведь он реально творил новый мир, где как раз и будут все равны, насколько это возможно в его представлении. Слава богам, Рим никогда не кичился своим национализмом, всегда готов был принять у себя и давал убежище людям любых племен и народов, и в этом направлении нововведения диктатора никого особо и не удивляли. Но когда римляне стали осознавать, что космополитизм правителя простирается дальше того, чтобы дать приют торговцам с Востока и Запада, коммерсантам, ученым, художникам и литераторам из Греции и Александрии, они призадумались. Ведь Цезарь ставил продажных царьков из «косматой» Галлии на один уровень с благородными сенаторами, давал права римского гражданства людям из далеких провинций, которые и латыни даже не знали. Это сильно ударяло по самолюбию великого народа.
Да, столица не любила диктатора, и он чувствовал это неприятие своей персоны и видел, что его окружают тут лишь притворная лесть и скрытая ненависть. Поэтому и рвался снова на войну, где преданные солдаты не просто любили его, а боготворили своего полководца и готовы были идти с ним хоть на край света и жертвовать ради него своими жизнями.
Он стал припоминать прежние сражения, каких было не счесть, но ярче других возникали в памяти битвы в Галлии, где было труднее всего, но зато и радость от побед была сильной, воодушевляла и несла удовлетворение от сознания того, что тем самым он укрепляет мощь и умножает славу своей великой родины. Радовался и тому, что армия под его началом стала поправляться, изживать свои болезни, возникавшие от продажности офицеров, неумеренной жажды наживы во время победных грабежей, неуставных отношений, взаимной зависти, дурных привычек, лени и откровенной недисциплинированности.
Теперь армия стала дисциплинированной не только по уставу, но и по убеждению – каждый солдат знает, что его долг подчиняться командиру сочетается с долгом служения отечеству, и каждый стал понимать, что его жизнь целиком и полностью принадлежит командующему, и только он волен ею распоряжаться по своему усмотрению. Были не только победы, но были и поражения, трудные стремительные переходы, голод и иные лишения, но всегда солдаты исполняли его приказы с радостным блеском в глазах. Он добился того, что они видели в нем не только всемогущего и непобедимого полководца, дарующего награды и почести и карающего за проступки или трусость, но и высшее существо, озаренное светом избранности и неколебимой удачи и величия.
И эти простые латиняне проявляли просто чудеса храбрости, лишь бы их подвиги увидел и оценил великий Цезарь. Он помнил многих из этих храбрецов, много ярких картин пронеслось в памяти. Вот одна из них: центурион Кассий Сцева, теснимый сотнями врагов, один стоит у лагерных ворот и никого к ним не подпускает, защищаясь одним щитом, пораженным, как потом выяснилось, ста двадцатью неприятельскими копьями. Он истекает кровью от ран, его лицо обезображено и по нему из выбитого глаза ручьем хлещет кровь, но отважный воин не обращает на раны никакого внимания, он неистово сражается и знает, что победит, потому что он – солдат Цезаря, а воины Цезаря никогда не бегут с поля боя и всегда побеждают. Он знает, что Цезарь оценит его подвиг и публично наградит, похвалит и поблагодарит. Да и что такое жизнь без побед Цезаря? Пустой звук, прозябание!
Галлия вспоминалась и как некое животворящее начало его великого дела оздоровления не только армии, но и падающего в пропасть государства. Он увидел в этой стране не только богатства и плодородные земли, но и новых людей с не искривленной цивилизацией психологией, полных природных сил и нравственного здоровья. Он увидел в них замечательный строительный материал, из которого можно строить, точнее, ремонтировать и укреплять пошатнувшееся государство.
Германцы также поразили его своей физической силой и красотой, мужеством, безграничной преданностью и верностью своему народу. Эти качества они проявляли и на службе в его армии, куда он привлекал их во время гражданской войны.
Поэтому он и вытаскивал их из лесной глуши, привлекал к государственной деятельности, надеясь, что они своей природной честностью и искренними понятиями о справедливости внесут свой вклад в дело оздоровления нравственности, о чем так пекутся Цицерон с Саллюстием. Но он с горечью увидел, что и их очень быстро втягивает в себя воронка корыстных интересов и алчной зависти, поразившей высшее сословие.
Но вот небо на востоке стало потихоньку просветляться. Это бессмертный Гелиос запрягал свою быструю колесницу, чтобы вознестись на ней в небо и даровать людям тепло и свет.
Заря розовела все больше, и в доме послышались голоса рабов. Начинался день. Скоро взойдет солнце, и дом наполнится голосами пришедших поприветствовать своего патрона клиентов, сенаторов, друзей (хотя кто ему в Риме друг?), а затем надо будет сделать необходимые записи к заседанию сената и множество разных распоряжений.
Он прошел в спальню. Кальпурния была чем-то очень огорчена и опечалена – на лице были видны следы недавних слез. Она рассказала мужу, что видела страшный сон о том, что дом их рушится, а его, Цезаря, какие-то люди закалывают прямо у нее на груди. Когда она проснулась от этого страшного сна, то явственно увидела, как двери спальни распахнулись сами собой.
Цезарь стал успокаивать ее и сказал, что двери спальни, видимо, забыл закрыть он, когда ночью уходил в кабинет работать. Но она твердила, что таких снов ей никогда еще не доводилось видеть, это было как наяву, поэтому она просит сегодня Цезаря не выходить из дома и отменить все свои дела. Да ведь и не только ее сон сулит несчастье в сегодняшний день – приметы и предсказания настолько неблагополучны, что у нее нет никаких сомнений, что с ним что-нибудь обязательно случится, если он не будет благоразумен и не примет ее советов.
Цезарь сказал, что никогда не верил снам и приметам и пусть она не беспокоится: его фортуна всегда с ним, боги всегда были к нему благосклонны. Он задумал великий поход, и ей надобно молиться, чтобы и в далеких парфянских степях его не покинула удача.
Но она беспрестанно плакала и просила мужа никуда не выходить из дома. Цезаря мучила жажда и во всем теле чувствовалась какая-то расслабленность после вчерашней вечеринки. Он хлопнул в ладоши и приказал рабу принести вина, а сам сел рядом с Кальпурнией и стал ее вновь успокаивать, но она рыдала все сильней и беспрестанно причитала. Цезарь никогда не видел жену в таком состоянии. Она всегда была уравновешенной матроной, мудрой, рассудительной и почти никогда не проявляла так сильно своих женских эмоций. Он задумался. И ему пришла мысль, что, может быть, и правда сегодня следует остаться дома, тем более и самочувствие было отвратительным.
