В первой половине мая беспокойство Байрона усилилось, а отсутствие писем от возлюбленной он приписывал ее нежеланию писать ему. Тем временем Хобхаус предупреждал его об опасностях этого увлечения. Байрон отвечал с обычной откровенностью и некоторым хвастовством: «Пока наше приключение не закончилось: мы скрепляли наш незаконный союз в течение четырех дней, прежде чем она уехала из Венеции. Она была беременна еще до нашей встречи, и в Помпозе по дороге в Равенну у нее случился выкидыш, сейчас она поправляется. Насколько я знаю, это увлечение может закончиться таким образом, как ты намекаешь, потому что в Равенне свободно владеют кинжалом, а кавалер граф Г., ее достойный супруг, уже подозревается в двух убийствах… Однако я готов рискнуть ради любимой женщины».
И вновь Байрон обратился за утешением к любви всей своей жизни. Ничего не скрывая, он открыл Августе свое желание вернуть то, что вернуть нельзя.
«Моя любовь… Я никогда не переставал и не перестану ни на минуту испытывать то совершенное и безграничное чувство, которое связывало и связывает меня с тобой, которое не дает мне по-настоящему любить какое-либо другое существо на земле. Разве они могут заменить мне тебя? Мы могли ошибаться, но я не сожалею ни о чем, кроме этого проклятого брака и твоего отказа любить меня так, как ты любила прежде, никогда не забуду и не прощу тебя за это. Однако я не могу измениться, и кого бы я ни любил, то это только потому, что он или она напоминает о тебе… У меня разрывается сердце при мысли о нашей долгой разлуке, которая, я уверен, достаточное наказание за наши грехи. В своем «Аде» Данте более человечен, потому что помещает обоих несчастных возлюбленных, Франческу Римини и Паоло, – чья связь не похожа на нашу, хотя и наделала много шуму в свое время, – вместе, и если они страдают, то хотя бы не поодиночке… Говорят, разлука убивает слабое чувство и укрепляет сильное, увы! Мое чувство к тебе объединяет все страсти, какие только существуют на свете…»
Несомненно справедливо, как заметила маркиза Ориго, что Тереза напоминала Байрону об Августе. «К обеим он относился с одинаковой полушутливой-полунасмешливой нежностью, в обществе обеих отдыхал душою и был весел и спокоен. Байрон не хотел, чтобы женщины понимали его: Аннабелла понимала его, но к чему это привело?»
Байрон с легкостью, хотя и был расстроен, вернулся к прежним привычкам. Благодаря отсутствию строгого родительского надзора, он сумел возобновить связь с Анжелиной, хотя как-то поскользнулся и упал в Большой канал, а потом, словно вымокший Ромео, продолжал свидание, целый час сидя на ее балконе. Однако его искреннее чувство к Терезе от этого не уменьшилось, он только все чаще недоумевал, может ли он вечно любить одну и ту же женщину.
Неудивительно, что Байрон обиделся на замечание Хобхауса о «Дон Жуане». «Мистер Хобхаус снова говорит о приличиях, – писал он Меррею, – в поэме нет ничего непристойного. Если он хочет непристойностей, то пусть почитает Свифта, своего кумира…» Но в письме к Меррею в ответ на просьбу избегать всяческих «неприличных намеков» Байрон перестал делать вид, что его поэма высоконравственна, и заявил: «…это напоминает мне о ссоре Джорджа Лэма со Скроупом Дэвисом в Кембридже. «Сэр, сказал Джордж, – он намекнул на то, что я незаконнорожденный». «Да, – ответил Скроуп, – я назвал его чертовым ублюдком». Предположение, недалекое от истины».
Тяготясь разлукой с Терезой и ее молчанием, Байрон до 1 июня откладывал свой отъезд в Равенну. В смятении он покинул город-остров и отправился туда, куда его звала двойственная натура: смесь слабости и верности. Перед отъездом он написал еще один набросок стихотворения «Стансы к реке По». Последние строки выразили борьбу его чувств:
Горячий южный пыл – в моей крови.
И вот, не исцелясь от прежней боли,
Я снова раб, послушный раб любви,
И снова стражду – у тебя в неволе.
(
Перевод А. Ибрагимова)
Можно сказать, что Байрон был одним из самых постоянных людей. Какое-то чувство удерживало его от того, чтобы отказаться от данных обязательств. И его удивляло, насколько сильна «первая страсть» («худшая из страстей?»).
Байрон задержался в Ферраре, где увидел надписи на памятниках на кладбище Кертоза, вернувшие его в дни написания «Чайльд Гарольда»:
Martini Luigi
Implora расе;
и
Lucrezia Picini
Implora eterna quiete,
что в переводе с итальянского означает: «Вечный мир покоящимся здесь жителям Феррары».
«И это все, – писал Байрон Хоппнеру. – Но кажется, что эти несколько слов охватывают все, что может быть сказано. А на итальянском они звучат как музыка».
В Болонье мрачное настроение вновь посетило Байрона после того, как он побывал на красивом городском кладбище. Хотя там не было надписей, так поразивших его в Ферраре, он нашел «хранителя, напомнившего мне могильщика из «Гамлета». А затем, повинуясь нахлынувшему чувству, он отправился в Равенну. 10 июня он въехал в город в тяжелом наполеоновском экипаже во время праздника тела Христова и вызвал оживление в захудалой гостинице с впечатляющим названием «Альберго империале» на Виади-Порта-Сизи, в нескольких шагах от могилы Данте.
У Байрона было письмо к графу Альборгетти, секретарю папского легата, которое он тут же и отправил и вечером получил приглашение в театр, в ложу графа. Когда Альборгетти сообщил ему, что графиня Гвичьоли при смерти, Байрон не смог сдерживать свои чувства и выдал себя, воскликнув, что надеется не пережить ее. Затем в ложу вошел граф Гвичьоли и сообщил более приятные новости. Той ночью, раскаиваясь, что сомневался в ее любви и преданности, Байрон написал Терезе пылкое письмо: «Моя прекрасная любовь, поверь, что я живу для тебя одной, и не сомневайся во мне. Я останусь здесь, пока ты того пожелаешь. Я пожертвую всем на свете и даже нашим счастьем, лишь бы ты одна была счастлива. Не могу думать о твоей болезни без сожаления и слез». По приглашению мужа на следующий день Байрон зашел к Терезе. Они были очень взволнованы и обменялись лишь немногими словами. Вернувшись в гостиницу, Байрон написал: «Ты живешь в постоянном окружении… Я больше не могу выносить это мучительное состояние неопределенности, я пишу тебе в слезах, а я не такой человек, которого легко растрогать. Когда я плачу, мои кровавые слезы идут из самого сердца». Пока Тереза оставалась в постели, у Байрона не было возможности увидеться с ней наедине. Однако, когда он приходил, ей становилось намного лучше, и она стала выздоравливать.
Истощив весь запас развлечений, которые можно было найти в сонном городишке, – Байрон был равнодушен к достопримечательностям, даже в приятном обществе, – он часами просиживал в душной комнате, размышляя и сочиняя длинные страстные письма к Терезе. Он уже не мог выносить сложившейся ситуации. Он предпочел бы побег, «приключение в англосаксонском духе». Байрон действительно предложил это средство, но знал, что у Терезы не хватит смелости. Он писал: «Уже предвижу твой ответ. Он будет длинным и проникновенным, но закончится отказом. Целую тебя тысячу раз». Тереза хранила это письмо, как «образец страсти, преданности и великодушия». Но Байрон был прав: она ответила отказом.
Напряжение уменьшилось, когда Терезе стало лучше и она смогла путешествовать в своем экипаже. И конечно, она брала с собой Байрона. Они ехали в сосновый лес, который начинался сразу за городом и тянулся до самого берега моря, до южной части Римини. Заходящее солнце окрашивало небосвод золотыми и опаловыми бликами. Тереза вспоминала: «…когда издалека донесся колокольный звон, на ум сразу пришли стихи Данте, начинающие восьмую песнь «Чистилища». Именно тогда она попросила Байрона написать что-нибудь о Данте, и на следующий день он начал «Пророчество Данте», посвященное Терезе.
Лесной воздух и прогулки наедине с Байроном благотворно действовали на Терезу. Однажды он увидел на ее столе экземпляр «Ада» Данте, и они вместе читали любимый отрывок Байрона и рассказ о Паоло и Франческе, который был так похож на их историю. Позднее Байрон написал перевод.
Вскоре все сомнения рассеялись, и любовники возобновили прежние отношения, начатые в Венеции. Их связь сопровождалась риском, что делало ее еще более желанной. Тереза успокаивала своего возлюбленного, найдя способ обманывать мужа в его собственном доме. Байрон писал Хоппнеру: «Ей все удается, хотя обстановка не самая подходящая: никаких засовов… Мы уединяемся в большой гостиной его дворца, так что я не удивлюсь, если когда-нибудь окажусь с кинжалом в животе. Не могу его понять: он часто приходит ко мне, приглашает с собой, и мы ездим в карете, запряженной шестеркой лошадей. Кажется, что он, как и я, находится полностью в ее власти… С помощью священника, служанки, негритенка и подруги нам удается скрывать нашу нечестивую связь…»
Байрон был слишком влюблен в Терезу, чтобы обращать внимание на графа Джузеппе Альборгетти, генерального секретаря правительства провинции Романья. Второй по значению после кардинала-легата, Альборгетти обладал большой властью и влиянием и должен был сыграть значительную роль в жизни Байрона в Равенне. Любовь к поэзии и знание английского языка подтолкнули его к знакомству со знаменитым поэтом, и в конце концов Байрон согласился встретиться с кардиналом Алессандро Мальвазией. Кардинал ему понравился. «Симпатичный старик, – писал Байрон лорду Киннэрду, – в молодости вел бурную жизнь и не успокоился под старость». Кардинал также остался доволен Байроном, устроил для него специальный вечер и был очень изумлен и рассержен, когда поэт под каким-то незначительным предлогом отказался.
