Советская Россия наблюдала, рассчитывала и остерегалась. Конечно, все склоняло Кремль к желанию возродить Францию, способную помочь ему сдержать германскую стихию и остаться независимым от Соединенных Штатов. Но торопиться не к чему. Сейчас надо победить, добиться, чтобы открылся второй фронт — от Ла-Манша до Адриатики, — и не занимать политическую позицию, слишком отличную от позиции англосаксов. К тому же, если Франция генерала де Голля примет непосредственное участие в урегулировании европейских дел, согласится ли она, чтобы исчезла независимость Польши, Венгрии, балканских государств и — как знать, — может быть, и независимость Австрии и Чехословакии? И, наконец, какою будет Франция завтра? От ее внутреннего положения, будет в значительной мере зависеть ее внешняя политика — в частности, в отношении Советов. Кто поручится, что политика эта не будет враждебной — под воздействием тех самых элементов, которые создали Виши? И наоборот, разве невозможно такое положение, что в Париже придут к власти коммунисты? И в том и в другом случае лучше будет не делать сейчас больших авансов алжирскому правительству. Короче говоря, высказывая нам любезность и сочувствие, Россия, по сути дела, считала, что надо подождать и посмотреть.
В общем, если дипломаты Вашингтона, Лондона и Москвы таили про себя далеко не одинаковые задние мысли, они были согласны в том, что за нами надо числить наше прежнее место в кругу держав, но не спешить с его возвращением. В отношении де Голля следует учесть, что он стал руководителем и символом возрождения Франции. Однако надо немножко сократить его размах — это весьма существенно. Уже тот факт, что де Голль пошел по пути объединения французского народа, который был так расколот, что ему удалось создать прочную и сплоченную власть, казался иностранным экспертам ненормальным и даже скандальным. Пусть под его воздействием Франция выберется из бездны. Но зачем же ей взбираться к вершинам?
Итак, официально с де Голлем обращались уважительно, но без особой готовности помочь ему. Зато неофициально поощряли все, что говорилось, писалось, замышлялось против намерений де Голля. А позднее стали делать все, чтобы Франция повела прежнюю свою, привычную для всех политику, легко поддающуюся давлениям извне.
Надо, однако, сказать, что продолжавшаяся неопределенность в дипломатическом положении алжирского правительства мало меня беспокоила. Я чувствовал, что самое главное уже сделано и что, если мы и дальше будем так же упорны, как прежде, формальное признание, которого нам еще надо добиться, рано или поздно придет, так сказать, само собой. Да и совсем не подобает, чтобы наше положение сейчас и в дальнейшем зависело от чужой воли. Мы уже и теперь достаточно утвердились, чтобы заставить себя слушать, когда это нам понадобится. Будущность Франции в ее собственных руках, а не в руках союзников. Как только рейх будет разгромлен, крупнейшие государства займутся преодолением трудностей, которые встанут перед нами, и ничто не помешает Франции играть ту роль, какую она захочет — лишь бы она захотела. Я был в этом так уверен, что равнодушно смотрел на хмурые мины союзников. Я не скрывал, что, с точки зрения общего нашего дела, сожалею о некоторой сдержанности в их сотрудничестве с нами, но никогда не вставал в позу просителя.
Конечно, гораздо меньше спокойствия проявляли мои сотрудники: в Алжире — Массигли, который постоянно находился в контакте с дипломатическим корпусом и по роду своей профессии страдал из-за недостаточной определенности нашего внешнего положения; в Лондоне — Вьено, который всю жизнь был проповедником франко-английского союза, а теперь печалился, видя уклончивость Англии; в Вашингтоне — Моннэ, которому никак не удавалось завершить переговоры «о помощи и восстановлении», поскольку вопрос о франко-американских отношениях повис в воздухе; или Оппено, который и умом и сердцем болезненно воспринимал отрицательное отношение к нам Соединенных Штатов; в Москве — Гарро, который сравнивал благоприятные для Франции заявления народных комиссаров с их осторожными действиями. Я позволял им при случае проявлять свое раздражение. Я сочувствовал нетерпению, которое испытывали наши делегаты при других союзниках: Дежан — делегат при правительствах, нашедших убежище в Англии; Баэлен, осуществлявший отношения с правительствами Греции и Югославии в Каире; Куаффар — посланник в Чунцине; Бонно — наш представитель в Оттаве; Пешков, а затем Гранден де л’Эпервье — представители в Претории; Кларак и сменивший его Монмайу — в Канберре; Гарро-Домбаль, Леду, Ленсиаль, Арвенга, Ро, Кастеран, Лешне находившиеся в Латинской Америке; Груссе — в Гаване; Милон де Пейон — в Порт-о-Пренсе. Я понимал, каким тяжелым было положение наших делегатов в нейтральных странах: Трюэля — в Испании; дю Шейла — в Португалии; Сент-Ардуэна — в Турции; Бенуа — в Египте; де Во-Сан-Сира — в Швеции; Лёсса — в Швейцарии; Лафоркада — в Ирландии. Однако сам я сознательно занимал позицию главы государства, который готов договориться с другими, если они предложат ему это, но который ничего не хочет просить сегодня, ибо уверен, что завтра он все получит без всяких просьб.
Вот каковы были условия игры. Они хорошо видны в итальянском вопросе: в результате компромисса союзники держали нас в стороне от переговоров, но все же не хотели исключить нас совсем. 27 сентября 1943 представители Англии и Соединенных Штатов принесли Массигли полный текст соглашения о перемирии, который в тот же день должен был быть вручен для подписи маршалу Бадольо. Англосаксонские дипломаты указали — и это было верно, — что в тексте соглашения учтены высказанные нами прежде пожелания. Но они ничего не могли ответить на вопрос французского министра: «Почему вы не привлекли Францию?» Через несколько дней Бадольо объявил войну рейху — по договоренности с Великобританией, Америкой и Россией, причем тут и речи не заходило о нашем одобрении. В то же время мы узнали, что скоро в Москве откроется конференция для обсуждения итальянской проблемы — конференция министров иностранных дел: английского, американского и русского и что нас не приглашают. Когда Корделл Хэлл, направляясь на эту конференцию, проезжал через Алжир, я в беседе с ним не позволил себе выразить ни малейшего неудовольствия, но сказал, что просто так мы не окажем содействия — ни своим именем, ни своими силами. «Мы очень рады за вас, — заметил я, — что вы, в интересах своей страны, установите непосредственный контакт с Советами. Я со своей стороны тоже предполагаю когда-нибудь отправиться в Москву — в интересах Франции». На вопрос государственного секретаря, какова наша позиция в итальянских делах, я ответил: «Я не премину со всей точностью изложить нашу точку зрения, когда получу возможность ознакомиться с точкой зрения других государств».
