Анатолий Наумов - Посмертно подсудимый

П. К. Александров (побочный сын великого князя Константина Павловича) – ротмистр. Пушкин упоминает о нем как о своем знакомом дважды в письмах к жене (от 27 сентября 1832 г. и 8 апреля 1833 г.).

A. М. Голицын – командир 2-й бригады полка, генерал-майор. 7 июля 1829 г. был вместе с Пушкиным на обеде у И. Ф. Паскевича по случаю взятия Арзрума.

B. Д. Голицын – князь, корнет, знакомый как Пушкина, так и Карамзиных. 26 января 1837 г. он (вместе с А. И. Головиным) встретился с едущим на дуэль Пушкиным и Данзасом и сообщил им, что катание с гор уже закончилось (свидетельство К. Данзаса).

A. И. Головин – корнет, знакомый семьи Карамзиных, где неизбежно встречался с Пушкиным; о нем и Голицыне Данзас отозвался как «о двух знакомых (Пушкину. – А. Н.) офицерах Конного полка».

B. А. Долгоруков – князь, полковник (впоследствии военный министр, начальник III Отделения); о Долгорукове как своем знакомом Пушкин писал М. О. Судиенко в письме от 22 января 1830 г.

К. Ф. Опочинин – корнет; о том, что он лично встречался с Пушкиным, свидетельствует письмо поэта к Е. М. Хитрово (сентябрь – октябрь 1831 г.): «Господин Опочинин оказал мне честь зайти ко мне – это очень достойный молодой человек, – благодарю вас за это знакомство».

А. И. Свистунов – служил в Конной гвардии до 1835 г., известно, что 1 марта 1831 г. участвовал вместе с Пушкиным в катании на санях; о нем как о своем знакомом поэт упоминает в письме к Е. М. Хитрово (середина июля 1831 г.).

И это свидетельства лишь личного знакомства поэта с офицерами-конногвардейцами. Известно также, что, например, за месяц с небольшим до роковой дуэли, 17 декабря 1836 г., Пушкин был на балу у командира этого полка барона Е. Ф. Мейендорфа, квартира которого находилась в казармах конного полка.[241] Эти фактические данные в совокупности с уже приводимыми юридическими аргументами причин достаточно строгого, а вовсе не непонятно «мягкого приговора» (А. Ахматова) позволяют опровергнуть и мнение о том «исключительно благосклонном отношении, которым пользовался Дантес – Геккерен со стороны судей» (М. Н. Гернет).

За сентенцией (приговором) в деле о дуэли располагается еще один важный документ – записка о мере прикосновенности к дуэли иностранных лиц. К таковым военно-судная комиссия отнесла: нидерландского посланника барона Геккерена, «состоящего при французском посольстве» д’Аршиака и «находящегося при английском посольстве господина Мегенса». В отношении первого мера прикосновенности была следующая:

«По имеющемуся в деле письму убитого на дуэли Камергера Пушкина видно, что сей Министр (имеется бытовавшее тогда официальное дипломатическое звание Геккерена как посланника – министр Нидерландского Двора. – А. Н.), будучи вхож в дом Пушкина, старался склонить жену его к любовным интригам с своим сыном Поручиком Геккереном. По показанию подсудимого Инженера Подполковника Данзаса, основанном на словах Пушкина, поселял в публике дурное о Пушкине и жене его мнения насчет их поведения, а из собственного Его Барона Геккерена письма, писанного к Камергеру Пушкину в ответ на вышеупомянутое его письмо, выражением онаго высказывал прямую готовность к мщению для исполнения коего избрал сына своего подсудимого, Поручика Барона Геккерена».

Судьи не были пристрастны к голландскому дипломату. Оценка Пушкиным и Данзасом преддуэльных событий и, в частности, откровенно своднической роли Геккерена-старшего в попытке сблизить своего приемного сына и жену Пушкина подтверждается мемуарными и иными свидетельствами современников. В письме Александра Карамзина брату от 13 марта 1837 г. так говорится об этом: «Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерен сказал госпоже Пушкиной, что он умирает из-за нее, заклинал ее спасти его сына, потом стал грозить местью». По словам Вяземского, Наталья Николаевна после получения анонимных писем «раскрыла мужу все поведение молодого и старого Геккеренов по отношению к ней, последний стремился склонить ее изменить своему долгу…». Барон Фризенгоф (впоследствии муж Александрины Гончаровой, также сестры Натальи Николаевны) в письме к дочери Н. Н. Пушкиной от второго брака также свидетельствует: «Старый Геккерен написал вашей матери, чтобы убедить ее оставить своего мужа и выйти за его приемного сына». Наконец, есть и монаршье свидетельство. Николай I так писал по этому поводу своему брату Михаилу: «Пушкин погиб, и, слава богу, умер христианином. Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшею частью самых глупых, из коих одно порицание поведения Геккерена справедливо и заслуженно; он точно вел себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью…» Как видно, все свидетельства основаны на пушкинском толковании своднической роли Геккерена-старшего, и пушкинское же объяснение этому, как отмечалось, было положено и в основу документа судебного дела о мере прикосновенности голландского дипломата к дуэльным событиям.

Таким образом, современники трагической смерти Пушкина сходились во мнении о своднической роли нидерландского посланника. Другое дело – объяснение ими авторства циничного диплома, в чем такого единства уже не наблюдалось. И, тем не менее, версия Пушкина об авторстве Геккеренов не была неожиданной даже для официальных властей. Так, у III Отделения поначалу на подозрении были два лица, способных изготовить пасквиль. Это – учитель, француз Тибо, живший у Карамзиных, и сам Дантес. Не случайно Бенкендорф запросил русский почерк Дантеса.[242]

Хотя и косвенный, но убедительный аргумент в пользу авторства Геккерена приводит С. Л. Абрамович. Она обратила внимание на скрупулезную точность в передаче редких и трудных фамилий адресатов на конвертах с пасквилями. Сделано это было так, как будто их списывали с пригласительного «реестра», в котором предельно точно были зафиксированы имена, титулы и звания приглашенных. Нидерландский посланник устраивал у себя приемы, на которые рассылал письменные приглашения, и, следовательно, такой список у него был. С. Л. Абрамович установила, что, например, всего лишь за месяц до истории с анонимными письмами в доме Геккерена состоялся музыкальный вечер, на котором среди прочих присутствовали чуть ли не все получатели анонимных дипломов, т. е. их имена и точные адреса, были в списке нидерландского посланника.[243]

Как бы то ни было, Геккерен действовал, разумеется, не в одиночку, и уже сразу же после дуэли в петербургском обществе настойчиво назывались два имени, с которыми связывалось составление пресловутых дипломов. Это – П. В. Долгоруков и И. С. Гагарин. Первому во время написания диплома было неполных двадцать лет, и по своим дружеским связям он принадлежал, так сказать, к великосветской «золотой» молодежи, был близок к Дантесу (в дальнейшем политический эмигрант, издатель журналов, автор многочисленных биографических очерков сановников Российского государства). И. С. Гагарин – приятель Долгорукова, двумя годами старше его, вместе с ним живший на одной квартире, вхож в общество Геккеренов (впоследствии, как и Долгоруков, покинул Россию и вступил в орден иезуитов). Общее мнение о причастности Геккерена, Долгорукова и Гагарина к изготовлению и рассылке дипломов выразил в своей дневниковой записи 1845 года H. М. Смирнов: «Весьма правдоподобно, что он (Геккерен-старший. – А. Н.) был виновником сих писем… Сколь ни гнусен был сей рапорт, Геккерен был способен составить его. Подозрение падало также на двух молодых людей – кн. Петра Долгорукова и кн. Гагарина; особенно на последнего. Оба князя были дружны с Геккереном и следовали его примеру, распуская сплетни. Подозрение подтверждалось адресом на письме, полученном К. О. Россетом: на нем подробно описан был не только дом его жительства, куда повернуть, взойдя на двор, но какой идти лестницей и какая дверь его квартиры. Сии подробности, неизвестные Геккерену, могли только знать эти два молодых человека, часто посещающие Россета… Впрочем, участие, ими принятое в пасквиле, не было доказано, и только одно не подлежит сомнению – это то, что Геккерен был их сочинитель».