В том году стуртинг «по собственной инициативе отменил собственное решение», как это формулировалось в госбюджете, и принял постановление, которое она могла записать на счет личных побед. Постановление о выплате постоянных пособий писателям. Толчком к этому послужила ее перепалка с Хамбру. Теперь ее коллегам были обеспечены равные условия труда. Среди тех, кому выделили пособия, оказались и старый друг Унсет Нильс Коллетт Фогт, и Гуннар Хейберг, человек, которому она была обязана выходом в свет своей первой книги. Таким образом, на двух фронтах она одержала победу. Однако на третьем вынуждена была признать поражение — от надежды на то, чтобы хоть каким-то образом организовать совместную жизнь с Андерсом Кастусом Сварстадом, пришлось отказаться.
Тот образ, который Сигрид Унсет хотела показать миру, лучше всего иллюстрирует фраза из автобиографической справки, составленной ею для справочника «Писатели XX века»: «Я писала книги, вела хозяйство и растила детей»[360]. В этом контексте было бы, конечно, неинтересно упоминать о заслугах каких-то там фрёкен Сульхейм и фрёкен Андерсен, садовника, плотника или шофера. Однако она не скрывает своих семейных трудностей: «Я вышла замуж за норвежского художника, у которого было трое детей от первого брака, а со временем у нас появилось еще трое. На заработок художника в Норвегии едва ли можно содержать семью из восьми человек, тем более что двое детей, мой пасынок и моя дочь, оказались душевнобольными»[361]. Эти слова не могли не задеть Сварстада. Особенно в свете ее теперешнего экономического процветания, строительства и новых приобретений. Какого он был мнения о деятельной натуре своей жены, не дававшей ей покоя, пока она не построит красивый просторный дом? Возможно, он презирал это как высшее проявление буржуазности? В свое время их сблизили общие эстетические идеалы, оба высоко ценили классическое искусство и отвергали модернизм с его разрушением формы и цвета. Но тот величественный творческий проект, что Сигрид теперь взялась воплощать в Бьеркебеке, был плодом устремлений совсем другого толка. Здесь оказалась замешанной не только воля к созданию произведений искусства, но и желание придать форму жизни других людей. Возможно, Сварстад недоуменно размышлял, какое место во всем этом Сигрид отводила ему, и удивлялся скорости, с какой она умудрялась воплощать свои желания в действительность. Как будто одной репутации блестящего творца литературных миров было мало — в рекордные сроки она продемонстрировала столь же блестящие способности в области обустройства и управления миром реальным.
Дом и роман — два внушительных творения за эти несколько лет. Но ее брак погиб, семья распалась — и разве не было тут и ее вины? Она не скрывала, что Сварстад не оправдал ее ожиданий, — но ведь она хотела слишком многого, только неизвестно, насколько была в состоянии это признать. Помнила ли Сигрид Унсет о том, что взять всех детей в семью не было идеей Сварстада? Разве не понимала она в глубине души, что он по характеру совсем не подходил для той роли ответственного отца семейства, которую она ему отводила? В созданном ею литературном мире Кристин мы встречаем несколько интересных мужских образов. Отец Кристин воплощает в себе абсолютный идеал, и нетрудно заметить сходство между ним и собственным отцом Сигрид, героем ее детства. Безусловной удачей можно признать также изображение супружеской любви между родителями Кристин. Или образ Симона Дарре. В начале романа он кажется только скучным, хотя и более благородным антиподом Эрленда, но по мере развития сюжета становится все более привлекательным и интересным. Сигрид Унсет сама признавалась, что этот персонаж преподнес ей сюрприз. В первый и последний раз за время работы над романом она отклонилась от своего первоначального плана, и все из-за неожиданного развития отношений писательницы с героем. Отвечая на письмо шведско-финского писателя Ярла Хеммера, которого особенно восхищала сцена смерти Симона, она признавалась: «В итоге я предоставила Симону Дарре куда более значительное место в романе, нежели предполагала, — потому что влюбилась в него, пока писала»[362]. Что до упомянутой сцены, то она была плодом одной вдохновенной ночи: «Однажды ночью я проснулась, села за стол и написала целую главу, не поменяв потом ни единой запятой. Это моя любимая глава во всей книге»[363].
Вряд ли она могла ожидать, что Андерс Кастус Сварстад будет похож на Лавранса или Симона Дарре, — в конце концов, она бы не покорилась мужчине вроде Лавранса или Симона Дарре, как она покорилась Сварстаду в Риме, Париже, Бельгии, Лондоне, наконец, в Ши. Но потом, в особенности когда они переселились в Синсен и зажили большой семьей, вероятно, ей захотелось, чтобы он больше напоминал ее положительных персонажей и меньше — Эрленда в его худших проявлениях? Признание, которое Унсет обронила в письме коллеге-писателю Туре Эрьясэтеру несколько лет спустя, позволяет предположить, что она осознала собственную несправедливость по отношению к Сварстаду. Она писала: «Я, видимо, ранее не говорила, что когда-то была невероятно влюблена в него — но моя любовь была чисто эгоистической, потому что на самом деле я любила не его, какой он есть, а мое представление о нем. И вся та ненависть и нетерпимость, какую я испытывала по отношению к нему во время нашей совместной жизни, происходили от того, что я упорно требовала от него соответствовать алтарю, на который сама же его и усадила, чтобы почитать»[364].
Похоже, что прозорливая писательница начала замечать противоречия и в своем собственном характере. Однако дело даже не в том, что она стала реалистичнее относиться к себе. В душе Сигрид Унсет заговорил иной голос, побудивший ее увидеть себя и мир в совершенно ином свете. В последние годы ее интеллектуальные поиски концентрировались вокруг средневековой культуры, а это означало глубокое погружение в учение католической церкви и особенно житийную литературу. Однако не интеллектуальные прозрения породили коренные перемены в мировоззрении скептика и реалиста Сигрид Унсет.
Будучи по натуре исследовательницей, она всему искала рациональное объяснение, но теперь ей случилось пережить откровение, заставившее ее увидеть все со сверхъестественной ясностью, состояние некой необъяснимой благодати. Описывая это сверхъестественное ощущение, она назвала его «голосом, который живет в нас». Под его влиянием она начала сомневаться в правомерности своего субъективного высокомерия, того самого, что ранее довольно часто побуждало ее отрицать чужие субъективные мнения, исходя при этом исключительно из своих, не менее субъективных резонов. Этот голос и новое мироощущение заставили Унсет поверить в то, что между людьми существует некая иная общность, хотя она пока и не способна понять, на чем эта общность основывается. Тем не менее голос ясно и недвусмысленно говорил ей: человек, который чувствует себя выше других (как нередко случалось с Сигрид Унсет), предает эту общность[365].
