О таких приготовлениях читаем в воспоминаниях Чернявского:
«Кажется, он был совсем трезв (вино, однако, было приготовлено за кулисами). В артистическую комнату в перерыве ломились многие, меня долго не пускали, грубо отказываясь сказать обо мне Есенину. Его охраняли как знаменитого артиста».
Подлость и предательство есенинских друзей, по-другому не скажешь, заключается в том, что они-то все знали, что Есенин никогда не был пьяницей, что «пьяные есенинские скандалы» нужны были провокаторам. И очернили его потому, что отказался сотрудничать с большевиками.
Клевета исходила не только от друзей и подруг. Поддался этой клевете и Максим Горький, который собрал в письмах из России большую корреспонденцию о Есенине и внес свою ложку дегтя в распространение неправды. Его очерк «Сергей Есенин» был опубликован в «Красной газете» 5 марта 1927 года. После очерка всеми уважаемого нашего учителя Алексея Максимовича никто уже по-другому писать не смел, хотя сам «уважаемый учитель» на полях рукописи против этих слов сделал пометку: «Считаю нужным заметить, что Максим Горький для нас не является авторитетом бесспорным, а как и все из прошлого — подлежит внимательному изучению, серьезнейшей критике».
Золотые слова! К ним давно пора прислушаться. Ведь в воспоминаниях 1926 года рисовался другой облик Есенина. Он представал таким, каким при жизни его знала и любила вся Россия.
«Он был чист, строен, красив — у него ж одни русые кудельки чего стоили! (…) А потом на пруду купались. Он плавал мастерски, едва ли не лучше нас всех. Мне запомнилось чистое, белое, крепкое тело Сережи. Я даже и не ждал, что оно так сохранилось, это у горькой-то пропойцы!»
Эти слова Дмитрий Фурманов написал сразу после гибели Есенина! Ему самому судьба отводила после этого всего три месяца жизни. Да и прочитать эту фразу можно по-другому: «И этого-то чистого, светлого, красивого человека нарекли! горькой пропойцей?»
На есенинской конференции в октябре 2001 года был поставлен вопрос о пьянстве Есенина. Юрий Львович Прокушев ответил так: «Творческий путь Есенина — 10 лет. 10 лет его имя не сходило со страниц печати, с 1915 по 1925 годы (…) 33 книги вышли при жизни и 27 подготовленных к изданию, смакетированных даже, нашли в архивах. 60 книг за 10 лет подготовить! Титанический труд. Где уж тут пить? Алкоголики не знают творчества. О пьянстве ли говорить! Выпить, чтобы снять усталость, напряжение — да. Но алкоголиком Есенина считать — грех».
Подтверждением могут быть и слова Рюрика Ивнева:
«Здесь надо упомянуть (и это очень важно для уяснения некоторых обстоятельств жизни Есенина после его возвращения из Америки), что в ту пору он был равнодушен к вину, то есть у него совершенно не было болезненной потребности пить, как это было у большинства наших гостей. Ему нравилось наблюдать тот ералаш, который поднимали подвыпившие гости. Он смеялся, острил, притворялся пьяным, умышленно поддакивал чепухе, которую несли потерявшие душевное равновесие собутыльники. Он немного пил и много веселился, тогда как другие много пили и под конец впадали в уныние и засыпали».
Большого внимания исследователей заслуживает письмо Марка Азриэлиевича Гецова (1901–1942), студента Государственного института искусств, адресованное Жене и Рите Лившиц. Письмо хранится в частном собрании И.М. Бернштейн. Опубликовано впервые в 1997 году. Вот его сокращенный вариант:
«Ленинград, 2 мая 1924 года.
Милые Женя и Рита!
Хочу до педантичности быть аккуратным. Прошло всего два часа, как я повидал Есенина, а я уж делаю вам подробный письменный доклад об этом. Буду по возможности обстоятелен и постараюсь не пропустить ни одной подробности… Обещал я вам быть у Есенина вчера (1-го), а попал к нему только сегодня утром… Хотел раньше с Сахаровым поговорить, но в первой же комнате наткнулся на Есенина. Я сразу узнал его, отдал письмо. Он очень любезно усадил меня в кресло, а сам наскоро пробежал глазами все ваши письма. Пока Сергей Александрович читал, я все время следил за ним, и чем больше я на него глядел, тем светлее становилось у меня на душе… Так было со мной.
Есенин встретил меня очень вежливо, но с тем холодком, который сквозит в речах человека, который совсем не расположен переходить за границу делового разговора. Но через минуту уж он так открыто и сердечно улыбнулся мне, что я почувствовал себя так, как если б я был с ним знаком целую вечность.
Признаться, мне было не по себе, когда я направлялся к Есенину. Уж очень не лежит у меня сердце к литературной богеме, и мне было досадно, что Есенина, который все же по своему духовному складу ее типичный представитель, я увижу с этой самой непривлекательной стороны… А оказалось совсем не то. Куда там богемная манерность, кабачковый стиль — чудесный, простой, сердечный человек. Мне стало ужасно хорошо. Не вязался в моем представлении образ человека, который сидел передо мной, с тем Есениным, о котором вы мне рассказывали столько тяжелого и гнетущего, как кошмар. Может, я попал в один из тех счастливых моментов, когда Сергей Александрович бывает исключительно хорошим, ну и отлично — я очень рад. Теперь я Есенина люблю вдвойне… Вообще-то говоря, Есенин не произвел на меня впечатления больного человека…
Уходя, я встретил в коридоре Сахарова. Мы прошли с ним в его кабинет. На мои расспросы Сахаров ответил, что Есенин ведет себя прилично, почти не пьет и скоро собирается в Москву».
Такие легенды и слухи о Есенине распространяли самые близкие его друзья и подруги.
Сколько лжи накручено вокруг порезанной руки Есенина! Пишут: «порезал по пьянке», «порезал в пьяной драке», а наиболее «усердные» доказывали, мол, Есенин и раньше пытался покончить с собой, вскрывал вены. Не обошел, конечно, молчанием этот эпизод и Матвей Ройзман:
«Ночью Есенин ехал на извозчике домой, ветром у него сдуло шляпу. Он остановил возницу, полез за ней в проем полуподвального этажа, разбил стекло и глубоко поранил правую руку. Его отвезли в Шереметьевскую больницу».
Приблизительно так же рассказала об этом эпизоде и Екатерина Есенина. Следовательно, Есенин ничего не рассказывал о себе даже самым близким людям.
Рассказывая во всех подробностях о своей встрече с Есениным в больнице, Ройзман несколько раз упоминает о перебинтованной правой руке, которая «лежала поверх серого одеялаи потому с ним и Анной Берзинь Есенин поздоровался, подав левую руку.
