Император Павел отправил потёмкинского племянника в отставку; император Александр пригласил его на службу вновь, присвоив чин генерал-майора, однако вскоре, по семейным обстоятельствам, Раевский опять вышел в отставку — чтобы возвратиться на службу к Прусскому походу.
Об этом Орлов впоследствии напишет в «Некрологии генерала от кавалерии Н.Н. Раевского»:
«В конце 1806 года Раевский разделил уже в Старой Пруссии труды и опасности своих товарищей.
Место ему назначено было в авангарде, под начальством князя Багратиона, и тут началась между сими двумя полководцами тесная дружба, основанная на взаимном уважении продолжавшаяся во всё время их жизни. Ломиттен, Гутштат, Гейлсберг видели Раевского, командующего всею пехотою авангарда и удерживающего стремление сильного и искусного врага. В течение семи дней, сражаясь без отдыха, без продовольствия, без подкрепления, сам раненный в ногу и не обращающий внимания на свою рану, он мужеством своим, твёрдостью и решительностью удивил и русскую и неприятельскую армии. В Фридланде он первый вошёл в бой и последний из него вышел. В сие гибельное сражение он несколько раз вёл сам на штыки вверенные ему войска и не прежде отступил, как только тогда, когда не оставалось уже ни малейшей надежды на успех…»{254} Потом были войны со Швецией и с Турцией; в апреле 1812 года генерал-лейтенант Раевский стоял со своим 7-м корпусом у западной границы, а далее имя его красной нитью проходит через всю историю Отечественной войны и Заграничного похода: Салтановка и Смоленск, Тарутино и Малоярославец, Красный и Бауцен, Кульм и Лейпциг, Арсиссюр-Об и Париж. При Бородине его корпус оборонял центр позиции — Курганную высоту, которая вошла в историю как «батарея Раевского». Кстати, второе «именное» название на Бородинском поле — «Багратионовы флеши», и таковых там более нет… За это сражение Раевский был награждён орденом Святого Александра Невского, в октябре 1813-го произведён в чин генерала от кавалерии, а за отличие при взятии Парижа, когда он командовал Гренадерским корпусом, получил орден Святого Георгия 2-го класса…
Известно было, что Александр I хотел возвести генерала в графское достоинство, но тот решительно отказался, тем самым лишний раз подчеркнув древность своего рода, славного и без вновь приобретённых титулов. Ведь дочь одного из первых Раевских была прабабкой царя Ивана Грозного; кровь этого рода текла и в жилах Петра Великого — через мать, бабка которой по материнской линии была Раевской, а в те времена с подобным родством очень считались. Сам же Николай Николаевич за блестящей партией не гнался, наследниц миллионных состояний и тысяч крепостных душ не искал, а в 23 года женился на Софье Алексеевне Константиновой, дочери придворного библиотекаря, грека по национальности, — внучке великого Ломоносова, и был с ней счастлив всю свою жизнь. К слову, их старшая дочь родилась во время Персидского похода, в котором Раевского сопровождала его супруга; как гласило семейное предание, она «родилась под стенами Дербента»…
«Николай Николаевич Раевский соединял в себе способности государственного мужа, таланты полководца и все добродетели честного человека…»{255} — напишет о нём Орлов.
Можно догадаться, что совсем не случайно уделяем мы такое большое внимание генералу от кавалерии!
Когда подошло время обеда, хозяин радушно пригласил гостя к столу, сказав, что отныне Михаил будет обедать у него постоянно — по крайней мере до своего окончательного обустройства в Киеве.
К обеду вышли дочери генерала, погодки: Елена, тринадцати лет, круглолицая весёлая двенадцатилетняя Мария и самая младшая, Софья, а также их старшая сестра — двадцатилетняя Екатерина, высокая и статная красавица. Тёмные, как и у всех Раевских, глаза её смотрели на молодого генерала спокойно и строго, длинные изогнутые ресницы скрывали их блеск. Михаил несколько раз видел старшую дочь Николая Николаевича в Петербурге, любовался её надменной красотой, но так близко повстречался с ней впервые…
Орлов пожалел, что за столом не было сыновей генерала, которых он знал достаточно хорошо: старшего, Александра, адъютанта графа Воронцова, и Николая, служившего в лейб-гусарах. Имена этих юношей вошли в историю Двенадцатого года. Всей России было известно, как в деле при Салтановке, 11 июля 1812 года, Раевский пошёл впереди дрогнувшего полка, ведя с собой, навстречу атакующим французам, своих сыновей-офицеров, одному из которых не было ещё и семнадцати, а другому недоставало нескольких дней до одиннадцати лет. «Вперёд, ребята! — обратился генерал к солдатам. — Я и мои дети укажем вам путь!» Александр подхватил упавшее знамя, а Николая отец так и продолжал вести за руку. Солдаты мигом обрели утраченное было мужество, и удар их оказался страшен — французы бежали…
Когда в общей беседе за столом, касавшейся, разумеется, минувшей войны — пока она ещё оставалась основной темой для разговоров в военных кругах, — Михаил вспомнил этот эпизод, Раевский скривил губы: «Я никогда не говорю так витиевато. Правда, я был впереди. Солдаты пятились. Я ободрял их. Со мною были мои адъютанты и ординарцы. По левую руку всех перебило и переранило, на мне остановилась картечь. Но детей моих не было в ту минуту. Вот и всё!» — он пожал плечами и перевёл разговор на другую тему.
Выслушав это, Орлов посмотрел на старшую дочь генерала, и взгляды их случайно встретились. Михаил вдруг почувствовал смущение и невольно опустил глаза. Однако затем их взгляды начали встречаться довольно часто, так что к концу обеда он видел перед собой одну лишь Екатерину, неожиданно разрумянившуюся, но всё такую же молчаливую.
Николай Николаевич ничего не заметил, а вот Софья Алексеевна что-то поняла, но ничего не сказала ни мужу, ни дочери, хотя Орлов сразу ей понравился… Зато после обеда, когда Раевский традиционно отдыхал, она сумела сделать так, что молодые люди будто бы невзначай остались в гостиной вдвоём. Разговор у них получился самый светский — об «Арзамасе», об известных литераторах, — и Михаилу было что вспомнить о своих друзьях Жуковском, князе Вяземском, Денисе Давыдове, Батюшкове и иных, — о британском лорде Байроне, чьё творчество тогда входило в России в моду. Улыбка чуть тронула губы девушки, и она по-английски прочла из «Корсара»:
В моей душе есть тайна — никому
О тайне той не сказано ни слова.
Её лишь сердце сердцу твоему
Откроет вдруг и умолкает снова.
Потом, перебирая общих знакомых, Екатерина вспомнила Петра Чаадаева, который теперь служил с её младшим братом лейб-гвардии в Гусарском полку. «У Петра Яковлевича на всё имеется самая оригинальная точка зрения, — заметила она. — Иногда даже страшно за него становится: мне кажется, в наше время оригиналы и умники не в почёте».
