До Увэй еще полдня пути, когда мне встречается дядя Шен. Он едет мне навстречу по другой стороне улицы, в пестрой одежде, шлеме и с большим багажом. Заметив меня, он останавливается и машет мне через улицу. Я машу ему в ответ. Между нами разворачивается фотобитва: он достает камеру, я – широкоугольный объектив, он поворачивает камкодер, а я – телеобъектив. Между нами мелькают удивленные лица автомобилистов.
Потом я решаю все-таки перейти улицу и заговорить с ним. Ему шестьдесят лет, он только что вышел на пенсию, его зовут Шен Чжоуюй, дядя Шен. Он живет в Урумчи, столице Синьцзян, недалеко от родины Чжу Хая, но родился он в центре страны, в провинции Хэнань. В шестнадцать лет судьба забросила его на северо-запад, потому что здесь была работа и еда. Он стал механиком на железной дороге.
В итоге невысокий хрупкий паренек превратился в мужчину с огромными руками, грудной клеткой объемом с бочку и громовым голосом. Он проработал больше сорока лет, женился и вырастил двух сыновей, и когда наконец вышел на пенсию, ему в голову пришла идея: он купил велосипед и решил получше узнать свою страну. Сейчас он едет на юг. Оттуда он собирается отправиться на восток и на север.
– Везде! – восклицает он, и его глаза светятся еще ярче, чем у Ван Циня и Чжу Хая. Он уже немолод, на руках у него несводимые мозоли от целой жизни тяжкого труда. Но сейчас они скрыты велосипедными перчатками, и он точно знает, что эта весна принадлежит ему.
Мы долго стоим и беседуем, дядя Шен и я, и, когда мы наконец прощаемся, наступают сумерки. Мне нужно как можно скорее попасть в город, чтобы найти гостиницу, но есть одна проблема: я не могу идти в Увэй, пока не увижу белые пагоды. И, хотя сами они уже давно разрушены и заменены копиями, то место, на котором они находятся, настолько значительно, что просто нельзя пройти мимо него. И вот я сворачиваю с дороги и ищу себе путь через поля и деревни с глиняными домами. Когда я прихожу, билетный киоск оказывается уже закрыт.
Я стучусь. Выглядывает усталый человек и взмахом руки приглашает меня войти. Вокруг никого не видать, я один. Я прохожу мимо белых зданий. На самом деле это даже не пагоды, а ступы, мавзолеи. Их здесь больше сотни, они стоят, словно лес. Синие сумерки придают всему налет древности. На этом месте в 1247 году встретились тибетские и монгольские послы, чтобы обсудить положение Тибета в свете могущества ханской империи. Я представляю себе бородатых мужчин, завернутых в меха, с саблями на поясах, которые громко произносят важные речи и пьют вино из деревянных стаканов.
Скорее всего, я слишком много смотрел телевизор.
Конечно же, это были серьезные переговоры, в результате которых были установлены отношения по модели «учитель-ученик». Тибетский Лама стал учителем императоров, но и монголы получили право устанавливать свое господство в Тибете. В официальном понимании это доказывает претензии на Тибет не только Народной Республики, но и Китайской Республики Тайвань. Это очень просто: если рассматривать монгольскую династию Юань как один из полноправных императорских домов в китайской истории, то получается, что в результате этих переговоров Тибет стал частью не только монгольской империи, но и всего Китая.
Конечно, существуют факты, свидетельствующие об обратном. Например, строительство стены, предпринятое хан-китайским императором династии Мин после того, как была разгромлена династия Юань. Бастионы были построены не для того, чтобы удерживать монголов на общей земле, а для того, чтобы навсегда изгнать их отсюда. Никто больше не хотел даже разговаривать с ними, их презрительно называли «дацзы» – «татары».
А что же произошло с Тибетом? История считает спорным принятие в 1247 году одной тибетской делегацией решения за весь Тибет. Все-таки это были просто послы одной из тибетских церквей. Кроме того, династия Мин оказывала впоследствии крайне скромное влияние на Тибет, ограничиваясь раздачей титулов и обменом подарками.
Небо стало сине-фиолетовым, на нем появились первые застенчивые звезды. И тут я замечаю руины. Это всего лишь развалины размером с автобус, состоящие из хрупкого, местами заросшего кирпича. Это последняя из настоящих ступ, о которых уже никто точно не может сказать, когда они были возведены.
Затем я замечаю фигурки: они маленькие, из фарфора и металла, некоторые из них похожи на тибетских бодхисаттв, другие на Гуаньиня, бога милости, был среди них и один из даосских бессмертных святых. Люди принесли их сюда и поместили на руины, в нишах между кирпичами. Они пришли сюда не из исторических или политических соображений, а следуя своей вере. Они принесли с собой маленькие фигурки, чтобы поставить их сюда, им не было дела до поддельных, слишком новых ступ, из-за которых им пришлось покупать билет и с которых уже осыпается краска.
Люди пришли именно сюда, к этим руинам, поставили здесь свои фигурки и прочитали молитвы, а потом ушли, не оставив ни одного намека на то, кто они – ханьцы, тибетцы, монголы или все сразу.
Мне потребовалось почти четыре часа, чтобы добраться до ближайшего населенного пункта. Уже далеко за полночь, и даже неоновые вывески не горят. Ни отеля, ни гостиницы мне не встретилось, не было даже ни одного киоска. Я останавливаюсь в единственном месте, где можно купить что-нибудь поесть: это забегаловка, где продают баранину на вертеле. Она расположена наполовину в доме, наполовину на улице, и освещена скудным желтым светом единственной электрической лампы.
Я снимаю рюкзак и сажусь за стол. Хозяин принимает мой заказ и подсаживается рядом. Выяснив, как меня сюда занесло, он сообщает плохую новость: здесь нет ни одного отеля, мне придется идти в Увэй. Его жена сочувственно кивает. Я спрашиваю, как далеко он находится, и в ответ слышу: тридцать ли.
Я удрученно жую свой шашлык. Я надеюсь, что хозяева что-нибудь предложат мне, какой-нибудь топчан в чулане, но сам спросить об этом не решаюсь. Вдруг из темноты вырастает мужчина, садится за соседний столик и заказывает себе дюжину шашлыков. Когда его взгляд останавливается на мне, он удивленно поднимает брови:
– Что тут делает иностранец?
– Иностранец знает китайский, – смеясь, отвечает хозяин, и мужчина тут же подсаживается за мой столик.
– Чжао, – представляется он. У него волевое мускулистое лицо и кожаная куртка. – Я из мэрии.
Я просыпаюсь от стука в дверь – это господин Чжао. Он чем-то напоминает сову.
– Ты все еще здесь! – восклицает он, и по его голосу не похоже, что он этому рад. Я смотрю на телефон: сейчас чуть больше девяти. Я лег спать четыре часа назад.
Я машу ему рукой в знак того, что все понял, потом его лицо исчезает в дверном проеме. Я снова остаюсь один в его офисе. Вокруг валяются бутылки из-под пива и сигареты – полный хаос.
