Все эти конторы не позволяли мне служить. И обещали, что вообще никогда больше у Престола мне не стоять. Когда я служил в Коровине, в Кадникове, у меня не было ни минуты свободной. Бывало, добреду поздно вечером, держась за стенку, до кровати, а в пять утра снова по глубокому снегу на автовокзал и на требы. А тут — когда запретили в священнослужении — полтора года праздности, праздность же, как известно, — мать всех пороков, в том числе и зуда бумагомарания, "писательства". В Камбодже, например, всех до единого писателей в сельхозкоммуны послали, дали в руки мотыгу. Другим еще проще: по башке моты-
гой, чтоб патроны зря не тратить. Проблема была кардинально решена раз и навсегда.
Вы совершенно точно определяете дату моего заболевания: пятнадцать лет назад. Когда закончился срок запрещения в священнослуженйи, "Лазарева Суббота", — было написано в указе архиепископа Михаила, но служить я не мог ни на одном приходе Московского Патриархата.
"Отец Георгий не сказал в этом письме ничего такого, чего он, как и другие хулители Православия в России, не говорил бы I уже ранее, на протяжении последних десяти-пятнадцати лет. Из года в год в российских и зарубежных средствах массовой информации он повторяет, с упорством, достойным лучшего применения, все те же хулы на Мать-Церковь".
О других "хулителях" судить воздержусь, а я, действительно, не сказал в "Докладной" ничего нового, и даже задачи такой перед собой не ставил. Первые мои статьи, опубликованные в 1987—1988 годах, — просто переработанные и отредактированные письма архиепископу Михаилу и членам Священного Синода. Тексты писем я обсуждал со своими друзьями-священнослужителями. Никто из начальства мне не отвечал, тогда я отправил их в (Газеты и журналы. Так я попал в "диссиденты" и "хулители". До 1987 года ни в чем предосудительном священноначалием замечен ; или просто заподозрен не был. Писал только курсовые сочинения в Московской духовной семинарии да изредка жалобы в Совет по делам религий на бесчинства местных чиновников. Правда, одно обстоятельство по сей день смущает меня. В 1984 году окончил семинарию, подал прошение о зачислении в академию. Архиепископ Михаил написал безукоризненную характеристику. Получаю ответ: "Не зачислен. В связи с конкурсом". Какой конкурс, если окончил семинарию первым учеником, а конкурс проводится по гоценкам в дипломе? Прошел год, подаю второе прошение, ответ |тот же, только исходящий номер сменился. Двадцать три года «февраль 1956 — ноябрь 1979) мне отказывали в любом без исключения церковно- или священнослуженйи, отказывались зачислить в семинарию. Не менее двадцати епископов (шесть из них и ксегодня правящие архиереи) объясняли мне причину отказа достаточно откровенно, хотя формулировки обычно были не такими §жесткими, как в Вашем отклике на мою "Докладную".
Вы пишете: "Конечно, Вам выгоднее объяснять это «происками КГБ», «своей национальностью», «высоким образователь-
216
217ным уровнем»". Предположим, Владыко, что я объясняю именно так. А чем Вы объясняете эти 23 года? Вы вспоминаете, что я обращался и к Вам с просьбой о рукоположении, Вы отказались меня рукополагать. Это ошибка. Но, предположим, обратился. Безошибочно знаю все восемь гласов на "Господи, воззвах" и на "Бог Господь", пою на память ирмосы осми гласов и прокимны и т. д. Чем Вы объясните свой отказ?
Эксперимент с зачислением в академию был поставлен идеально. Вообразите, что Вы — ректор академии и Вас просят объяснить, почему два года подряд не зачисляют первого ученика. Епископ Александр, тогдашний ректор, например, ответил так: "Все решения о зачислении принимает специальная комиссия, а не я один. Прикажете ради Вас всю комиссию собрать и поднять все протоколы?". Естественно, приказывать я не стал, попросил благословения, поклонился и удалился.
Все годы, пока я молчал, не говорил и не писал о сергианстве, о путях и судьбах Московской Патриархии, о поразительном единомыслии, единодушии высших чиновников Совета по делам религий и постоянных членов Синода, рукоположивший меня архиепископ Хризостом молчал и, по его формулировке, "считал меня хорошим". Сегодня могу открыть секрет: именно от Хризостома я услышал в 1980 году, что так называемый "Доклад" В. Фурова членам ЦК КПСС уже опубликован и в многочисленных списках ходит по рукам. Дело было так. После Божественной литургии мы, одиннадцать священнослужителей, сидели за столом в доме иеромонаха Иоасафа, нашего благочинного, в Валуй-ках. Хризостом довольно точно и подробно пересказал нам весь "Доклад" не один раз. Он очень гордился, что попал в "третью группу" архиереев, и специально подчеркнул это. Я был рад, что он рассказывает честно, ничего не искажает и не утаивает, ведь я хорошо знал "Доклад", внимательно читал его еще до знакомства с Хризостомом в доме Глеба Якунина. Но тогда, в 1978 году, это было строжайшей тайной.
"Простите, Владыко, вот Вы — в третьей группе, среди самых «плохих», может быть, еще раз простите, даже самый плохой. А кто самый хороший, социально-близкий? В. Фуров пишет, что первая группа — это архиереи, которые и на словах, и на деле подтверждают не только лояльность, но и патриотичность к социалистическому обществу, реально сознают, что наше государство не заинтересовано в возвышении роли религии и Церкви
218
в обществе и, понимая это, не проявляют особенной активности в расширении влияния православия среди населения. Кто самый-самый равнодушный к судьбам религии и Церкви?" — "Фу, отец Андрей, никак не ожидал от Вас такого наивного и даже глупого вопроса. Конечно, первый — Его Святейшество. Он самый пассивный и равнодушный, ему ничего не надо". (Это, Ваше Высокопреосвященство, отличный комментарий архиепископа Хризостома к Вашему утверждению "Патриарх Пимен дерзновенно свидетельствовал от моря и до моря") — "Простите, Владыко, а второй кто, сразу после Святейшего?" — "Этот второй вопрос не умнее первого. Разумеется, управляющий делами Патриархии, митрополит Алексий. Он далеко пойдет, если не сделает какой-то грубой ошибки, но, думаю, не сделает". Я не знаю другого архиерея, который так честно и откровенно беседовал со священниками, как со своими собратьями и сослужителями, как это делал Хризостом. Многие священники отвечали ему искренней любовью.
Во всем, что я говорил и писал, Хризостому самым неприятным было мое отношение к митрополиту Никодиму. Для Хризостома он в любом случае всегда был и остается непререкаемым авторитетом. Любые сомнения в правильности действий Нико-дима пресекались в корне. Когда я отверг постулат о непогрешимости митрополита Никодима, Хризостом вдруг вспомнил, что я "не очень хороший", что "свой пастырский путь начал со лжи", ибо скрыл от него, что я — еврей, прикинулся Эдельштейном — поляком.
