Крупный волевой рот собеседника трогает едва заметная улыбка.
— Еще когда был рабочим, научился рано вставать, а в мои годы это искусство легко дается. Встаю в четыре утра — и за письменный стол. Отличное время для работы: Прага спит, тишина, голова свежая. К началу моего официального рабочего дня вот тут, — он постучал рукой о тумбочку, где стоял внутренний телефон, — вот тут уже стопка исписанных листов… А пишется легко. В годы заключения я все обдумал. Сцены из прошлого встают перед глазами. Я уже знаю заранее не только, что сделает или что скажет тот или другой персонаж, но и как сделает, как скажет… А как же, ведь это все мои друзья, все, что написано, прошло перед глазами.
— Ладислав Будечский — это…
— Да это мой отец Ладислав Запотоцкий. В романах «Рассвет» и «Встанут новые бойцы» я постарался нарисовать зарождение и развитие рабочего движения… Встанут новые бойцы… Вы знаете, это откуда? Это из старой чешской рабочей песни. Все мы в юности любили ее певать.
— А Тонда, Тоник?
Собеседник усмехается. В глазах его, смотрящих из-под крутых надбровий, появляется юношеская усмешливость.
— Ну, а это я. Конечно, не совсем «я», тот, прежний.
С тех пор много пережито, прочтено, жизнь меня кое-чему научила. «Я» теперешний, разумеется, не мог в процессе писания романа не вмешиваться в жизнь «я» прежнего. Но реальная канва сохранена, хотя и приходилось вышивать по ней новый рисунок…
Нельзя было не удивляться яркости памяти этого немолодого уже человека. О героях своих романов он говорил как о живых или живших и охотно рассказывал, что с ними произошло после того, как он закончил о них повествование и они как бы вышли за пределы его книг. В маленьком его кабинетике тут и там стояли небольшие, характерные, сделанные не без юмора скульптурки, вылепленные из какого-то необыкновенного материала. Оказалось, эти скульптурки Антонин Запотоцкий сделал сам… из хлеба. Впервые он применил этот необыкновенный скульптурный материал в концентрационном лагере Заксенхаузен и убедился в его достаточной выразительности. Так вот, рассказывая о судьбе одного из героев книги «Бурный 1905 год», о Франтишеке Габане, он показал на одну из своих фигурок и сказал:
— Это он. — И добавил: — Жаль, в жизни он все-таки плохо кончил.
Рассказывая о прототипах героев, собеседник, как и в книгах, ярко проявлял свой типично чешский характер, умея сочетать сочный юмор с мягкостью, с прямотой, а иногда и прямо с беспощадностью суждений.
Любопытный эпизод. В те дни в одном из московских толстых журналов была помещена рецензия по поводу только что переведенной на русский язык и вышедшей у нас книги «Красное зарево над Кладно». Есть в этой книге эпизод, в котором рассказывается, как жена руководителя забастовки, посаженного вместе с товарищами в тюрьму, после долгих, очень человечно и тепло описанных автором переживаний решается продать торговцу старой мебелью свой диван, чтобы иметь возможность носить передачи мужу и его товарищам. Критику, рецензировавшему книгу, эта сцена не понравилась, показалась фальшивой. Ну как же, столько переживаний, колебаний, раздумий из-за какого-то дивана. В журнале, который протянул мне Запотоцкий, эти критические замечания были отчеркнуты синим карандашом.
— Я очень прошу вас, передайте товарищу критику, что, как мне кажется, он напрасно назвал эту сцену фальшивой. Товарищ просто не представляет себе, что означал диван в комнате тогдашнего чешского рабочего. Если рабочий имел диван, соседки называли его жену пани — вот что, — говорит собеседник, с улыбкой посматривая на жену, немолодую, круглоликую, полную женщину.
Мы сидим уже за столом. Хозяйка радушно разливает чай.
— Ведь правду я говорю, Маня? Скажи товарищу Борису, каких тебе мук стоило расстаться с этим диваном.
Хозяйка улыбается, отчего простецкое лицо молодеет так, что даже на щеках ее обозначаются ямки. Смущенно опустив глаза, она утвердительно кивает головой.
Да, вот так из воспоминаний о прошлом, воскрешенном в многодневных рассказах в лагере, и родился необыкновенный цикл из четырех книг. Это тот счастливый случай, когда подлинность описанного не снижает художественных достоинств произведения. Реалистическая основа не лишает их образы яркости и типических черт. Наоборот, как мне кажется, придает рассказываемому большую ценность.
И еще одна характерная черта, которая делает романы Запотоцкого дорогими для нас, советских людей. В послесловии к роману «Бурный 1905 год» автор написал: «Той искрой, которая сразу пробудила стотысячные массы трудящихся и поставила их в боевые шеренги революционного социал-демократического движения, была русская революция 1905 года. В 1905 году впервые сказалось огромное влияние революционного движения России на пролетариат нашей страны. Сегодня мы по праву утверждаем, что без Великой Октябрьской революции 1917 года не было бы 28 октября 1918 года». Свой интерес, свое уважение, свою любовь к революционному рабочему классу России, возникшие в нем еще в дни, когда юный каменотес Тоник Запотоцкий шагал с красным флагом по улицам Праги, автор эпопеи пронес через всю свою жизнь.
Став президентом, он учил молодежь Чехословакии:
«Любите Советский Союз! Он освободил нас от фашистского рабства и помогает нам. Без опыта и практической помощи Советского Союза мы бы не смогли так быстро двигаться вперед, как мы это делаем сейчас…»
Антонин Запотоцкий умер в 1957 году. Но он продолжает и будет жить в своих книгах, которые он посвятил рабочему классу, Коммунистической партии своей страны. Он живет и сегодня в образах героев своей необыкновенной эпопеи, зовущих новых борцов к строительству новой жизни. И эти новые борцы, вставшие взамен ушедших, будут всегда ощущать в своих рядах строителей новой Чехословакии самого Антонина Запотоцкого, созидателя среди созидателей, борца среди борцов.
Выступая на одном литературном юбилее, он поставил однажды в своей речи вопрос: в чем сила и величие истинного поэта? И сам же ответил на него: в том, что его творчество родилось в народе и росло с народом, в том, что он умеет отражать живую жизнь, и в том, что его читают самые широкие массы сограждан.
Думается мне, что в этом сила творчества самого Антонина Запотоцкого: оно в народе и народ в нем.
Павел Бажов
Я познакомился с Павлом Петровичем Бажовым в разгар Великой Отечественной войны. И произошло это далеко от его родного края, на фронте, в Польше, где поэт Урала никогда не бывал.
Случилось так, что перед войной не привелось мне прочесть «Малахитовую шкатулку». Конечно, знал о ней, слышал много хорошего, но просто книга как-то не попала в руки. И вот когда Советская Армия, наступая, образовала на Висле маленькое предместное укрепление, выросшее впоследствии в знаменитый Сандомирский плацдарм, мы с корреспондентом «Комсомольской правды» Сергеем Крушинским переправились ночью к нашим солдатам, державшим этот крохотный кусочек земли. Он был так мал, что простреливался вдоль и поперек не только из минометов, но даже и из автоматов. Огонь, который обрушивал на него неприятель, был такой густой, что пули выкосили перед брустверами окопов траву.
