Усевшись среди нас на солнцегреве, Ильяшенко стал рассказывать, в какой полк мы попали. Оказалось, в очень заслуженный: наш шестьсот сорок пятый стрелковый — единственный в дивизии, а может быть — не только в дивизии, имеющий на своем знамени орден боевого Красного Знамени. Этот орден получен за смелый и трудный многодневный рейд в тыл врага, в старорусские леса — в рейде участвовал весь полк с артиллерией. Пройдя по немецким тылам, зимним бездорожьем, в сильные морозы, многие километры, он нанес ощутимые удары по нескольким вражеским гарнизонам и с боем пробился обратно к своим. Ильяшенко рассказал, что перед началом войны дивизия, тогда еще мотострелковая, стояла в Литве, под Шауляем, где и приняла на себя первый удар врага. Потом, ведя оборонительные бои, отходила на Ригу, Остров, Порхов, а на Новгородчине, возле города Сольцы, в июле сорок первого приняла участие в контрударе наших войск по тому времени одном из первых, еще раньше, чем под Ельней, наших контрударов. Вынужденная затем отойти, дивизия яростно дралась, обороняя Старую Руссу. К концу неимоверно тяжкого для нас первого лета войны дивизия, к тому времени преобразованная из мотострелковой в стрелковую, встала в оборону в лесах и болотах за Старой Руссой. С этой обороны противник уже не смог ее сбить.
Сейчас, как объяснил нам Ильяшенко, дивизия выведена во второй эшелон. Что уготовано ей командованием в ближайшем будущем — пока неизвестно. Людей сейчас, после боев, в полку осталось мало, командовать, можно сказать, некем. А нас прислали с расчетом, что полк будет пополняться.
Высказанные майором Ильяшенко предположения скоро сбылись: через день-два после нашего прибытия стало известно, что полк, как, впрочем, и всю дивизию, направляют с Северо-Западного куда-то на другой фронт. Куда — неизвестно.
Вскоре стал известным нам приказ, согласно которому почти все рядовые и сержанты передавались в другие части, остающиеся на Северо-Западном фронте, а то, что после этого оставалось от полка — штаб, командный состав, хозяйственники с их имуществом, связисты и медики, — все это должно было походным порядком двигаться куда-то на новое место для формировки.
В самое разливанное время, когда вовсю грело солнце, растапливая последние снега, начался наш марш.
Несколько дней длился наш путь до станции Крестцы. От Крестцов эшелон повез нас в сторону Москвы. Но до Москвы мы не доехали. Эшелон остановился на маленькой станции Кузьминка, за Вышним Волочком. И остановился надолго.
Шел день за днем, а наши вагоны продолжали стоять на запасном пути. Кругом простирались желтовато-серые, полностью свободные от снежного покрова поля, вдалеке темнел лес, еще по-зимнему серый…
Мы расспрашивали близких к штабу командиров, нет ли каких-либо сведений о нашей предстоящей отправке. Но ответа не получали. Говорили, что не то что командир полка — сам командир дивизии не знает, куда и когда отправимся. Военная тайна.
Завесу над тайной приоткрыла стрелочница, та, которую мы привыкли видеть на станционных путях. Встретив как-то нескольких из нас, она сказала:
— Недолго вам, ребятки, осталось в Кузьминке гулять. Завтра под Курск вас отправляют.
Эта новость немедленно распространилась по эшелону. Говорили, что Ефремов, услышав о ней, якобы сказал:
— А ну-ка, спросите вашу стрелочницу, какая нам станция выгрузки назначена?
Мы верили и не верили предсказанию станционной вещуньи: мало ли ходило слухов о том, куда мы поедем.
Но на следующий день мы действительно поехали. И действительно к Москве.
Мы проезжали столицу солнечным утром, по Окружной — под мостом, по которому идет Ярославское шоссе, совсем недалеко от нашего недавнего приюта командирского резерва в школе. На какую же дорогу повернут нас с Октябрьской? Оказалось — на Курскую! Правильно, выходит, стрелочница нагадала… И вот, наконец, станция разгрузки — Касторное. Та самая, известная по истории гражданской войны. Это здесь было:
…С неба полудённого жара не подступи,
Конная Буденного раскинулась в степи.
Юго-западнее Касторного — Курск, до фронта — совсем близко.
Выгрузили повозки, кухни, единственную автомашину и, построившись невеликой колонной, в которой людей, в общей сложности, набралось бы разве чуть больше, чем на роту полного состава, двинулись в путь по еще не просохшей степной дороге, по чавкающей грязи. С любопытством смотрели мы на то, что бывалым фронтовикам не в диковину: на разбитые немецкие грузовики и повозки, там и сям торчащие возле дороги, на разбросанные по обочинам снарядные ящики, автомобильные шины, пустые измятые канистры — на все те отходы войны, которыми так обильно замусоривает она землю, когда прокатывается по ней.
Наш марш к фронту, в сторону Курска, продолжался, наверное, больше недели, с остановками для ночлега и отдыха в попутных селах. В них еще сохранилось много следов пребывания захватчиков на нашей земле: надписи-указатели на беленых стенах хат, ямы — капониры для укрытия машин, дощатые сборные бараки, в которых помещались госпитали или склады. В этих местах немцы располагали свои тылы, устраивались они тут основательно, видимо, рассчитывая, что останутся здесь на веки вечные. В одном из сел мы увидели капитально устроенное немецкое кладбище: две пересекающиеся аллеи, образующие крест, в конце одной из аллей, в голове креста — высоченная бетонная стела, на ней крупными буквами выбита надпись: «Они пали за отечество, народ и фюрера». За фюрера — верно. Но за отечество, за народ? Лживые слова… Жители рассказали нам, что на это кладбище приезжали немки, чьи мужья похоронены здесь. Теперь больше никогда не приедут. От жителей мы узнали, что как только село было освобождено, они выкорчевали все кресты, а могилы сровняли с землей. Вот только бетонную глыбу не смогли убрать, пока что стоит, мозолит глаза, но ее непременно уберут, чтобы и памяти никакой о захватчиках не осталось.
Еще по дороге нас, резервистов, всех распределили по батальонам. И снова мы вчетвером — я, Рыкун, Таран и Церих — получили назначение в один батальон во второй. Весь батальон пока что состоял лишь из двух десятков лиц командного состава, включая нас, резервистов, и трех рядовых. В таком составе и пришли мы в Березовку, отведенную батальону для расквартирования.
В первый же день, как только мы обосновались в Березовке, комбат, капитан Собченко — невысокого росточка, но плотный, крепенький, на полноватом, крутогубом лице которого и во взгляде чуть прищуренных черных глаз постоянно держалось выражение командирской строгости и озабоченности, и его замполит, тоже капитан, Бабкин, как и комбат — лет тридцати с небольшим, но, в противоположность ему, поджарый, с остро выпирающими скулами и с простоватым открытым лицом, словно готовый вот-вот улыбнуться, устроили нам, новичкам, нечто вроде смотрин — пока шли, на марше, было им, видимо, не до того. Расспросив каждого, какое имеет образование и сколько прослужил в армии, Собченко тут же определил нам должности. Солидного Цериха, который прошел школу армейской службы еще до войны и тогда уже дослужился до сержанта, комбат сразу же назначил командиром пока еще несуществующей роты. Рыкун же, несмотря на его боевой опыт, все же вызвал, видимо, сомнение в своих командирских способностях из-за далеко не безукоризненной выправки и был назначен лишь командиром предполагаемого взвода, но не в роту Цериха, а в другую — как объяснил Собченко, «чтобы не завелось панибратства». Тарана, выразив сожаление, что он слишком молод, и порекомендовав ему побольше иметь требовательности к бойцам — «а то они с вас требовать начнут», — Собченко также назначил командиром взвода, и опять же не в роту Цериха. А мне, сразу обратив внимание на мои очки и узнав, что я имею высшее образование — чему Собченко удивился: «У нас в полку только врач да ветеринар такое образование имеют», — сказал: «Адъютантом у меня будете». Услышав это безапелляционное решение, я опешил: неужели комбат хочет, чтобы я был у него услужающим? Я же не рядовой, меня следует использовать не в ординарцах, а соответственно моему комсоставскому званию, образованию и способностям! Конечно, приказ начальника — закон для подчиненного, но ведь существуют законы, которым и сам начальник обязан подчиняться! Нет, я должен высказать комбату свое недоумение!
