насчет активности. Ты прав… Коба намеренно окружает себя лизоблюдами, чтобы единолично принимать решения, и сегодня только трое: ты, я и Куйбышев, могут возражать ему, но это не так уж мало. Тебе надо перебираться в Москву. Не наскоком бывать здесь, а работать каждый день. Тут Поскребышев посчитал: в 1932 году состоялось 37 заседаний Политбюро, ты был только 9 раз, в 1933-м мы заседали 25 раз, ты был на шести заседаниях, в этом году приехал лишь второй раз. Так же нельзя, дорогой Сергей Миронович, — обидчиво заметил Орджоникидзе.
— Я понимаю, — усмехнулся Киров.
— Что, весь Ленинград медом намазан?
— Ну, не весь, но кое-какие углы намазаны, — улыбнулся Киров. — Я там действительно лучше себя чувствую…
— Я бы тоже лучше себя чувствовал вдали от всех этих свар, да без тебя, видишь, плохо здесь все складывается. — Орджоникидзе посмотрел на часы и поднялся. — Время так быстро шуршит, что страшно становится. Через полчаса нам надо уже выезжать, заехать попрощаться с Кобой.
Серго вытащил из часов бутылку коньяка и приложил палец к губам, чтобы Киров не издавал ненужных криков: врачи запретили Орджоникидзе пить крепкие спиртные напитки и советовали ограничивать себя даже в легком виноградном вине из-за больного сердца. Он налил себе в маленькую, с наперсток, рюмку, а Кирову достал побольше и снова спрятал коньяк в часы. Они подняли рюмки, неслышно чокнулись, и Киров жестом показал, что пьет за Серго. Серго замахал рукой и стал тыкать пальцем в Кирова, столь энергично предлагая выпить за него, что гостю пришлось согласиться. Они выпили, и Орджоникидзе спрятал рюмки.
— Старый опыт конспирации никогда не подводит! — подмигнул Серго Кирову. — Кстати, все забываю тебе рассказать одну историю. После похорон Вячеслава заехал в ГПУ, мы хотим речи, записки, заметки Менжинского издать и выпустить отдельной книжкой, если наберется. Заехал, чтобы забрать его дневники, иду по коридору и вижу навстречу мне идет одна интересная особа. Лицо знакомое, думаю, где я ее видел, а она улыбается, останавливается. «Вот, — говорит, — делаю интервью с Петерсом, а вы сюда какими судьбами?» Я сказал, что по делам, связанным с Менжинским. Она сказала, что хочет сделать интервью со мной, я пригласил ее к себе, и мы расстались. Как ты понял, это была твоя Эля. Я бы и не вспомнил о ней, если б не встретил тогда же Яшу Петерса и он не затащил меня к себе в кабинет. Угостил чаем с сушками, еще Дзержинский их приучил к сушкам, разговорились, он был как-то возбужден, ну я и брякнул, что посещение красивых девушек не дает воображению долго успокоиться. Он удивился, спросил, о каких девушках я говорю. Я и говорю ему:
— У тебя только была красивая журналистка, подружка Сергея Мироновича… Сказала, что интервью с тобой делает.
Он удивился, стал выспрашивать, я пересказал разговор в коридоре с Элей, обрисовал ее портрет. Он кивнул, сказал, что знает эту даму.
— Но она появляется в этих коридорах вовсе не как журналистка, — сказал Петерс. — Она работает на нас, используя, конечно, свою профессию как прикрытие.
Тут уж настала очередь удивляться мне: «И давно она на вас работает?» — спросил я.
— Да нет, месяца два, — ответил Петерс, — но уже удивляет многих в нашей конторе. Не могу раскрывать наши секреты, но недавно расколола одного весьма уважаемого человека, на которого мы никак не могли найти компромат, а она выстригла из него такие признания, что у меня волосы встали дыбом. Поэтому передавай Сергею Мироновичу мой искренний дружеский привет и пожелания не иметь таких дам в подругах. За копейку продаст, — усмехнулся Петерс. — А потом, насколько мне известно, она сейчас Генриха обслуживает, с этой целью, видимо, и приходила. Или новое задание получала. Он ее лично опекает…
— Вот такой разговор произошел у меня с Петерсом.
Киров пожал плечами.
— Меня она, как ты понял, мало интересует, а сама история весьма занятная. Думаю, что Ягода с какой-то дальней целью ее натаскивает, — предположил Сергей Миронович.
— Да уж не без этого! — Орджоникидзе бросил взгляд на часы и поднялся. — Двух таких красавцев в знакомых имеет, одно это должно было Ягоду заинтересовать. Все, поехали, времени в обрез, если не заедем к Кобе, обида на всю жизнь!
Но в Кремле они его не застали. Поскребышев сказал, что Сталин неважно себя почувствовал и уехал в Зубалово. Киров позвонил на дачу. Дежурный, услышав, что звонит Киров, ушел и, вернувшись через мгновение, доложил, что товарищ Сталин спит, и дежурный не решился его будить, потому что Хозяин неважно себя чувствует. Трубку выхватил Паукер и веселым голосом сказал, что у товарища Сталина подскочило давление, но он просил передать товарищу Кирову счастливого пути и успешной работы и что он обязательно ему позвонит, как только будет себя лучше чувствовать.
Серго проводил Кирова на вокзал. В машине они молчали. Киров сидел хмурый, он был не меньше Орджоникидзе потрясен столь открытой неприязнью Сталина, проявившейся по отношению к нему впервые. По грузинским законам, которые в душе чтил Коба, это было равносильно пощечине и вызову на дуэль. Провожая Сергея до вагона и чуть оторвавшись от охранников, Орджоникидзе, сжав локоть Кирова, прошептал:
— Не переживай, это его обычные фокусы. Он то ревнует тебя ко мне, то к случайной девчонке, не выпускает из дому, то становится подчеркнуто безразличен и хамовит да грубости. Он, видимо, почувствовал, что ты на стороне авторов этих писем, разделяешь их правду, а не его, вот и впал в ярость, посчитав в душе, что ты его чуть ли не предал. Не обращай внимания, с ним это частенько бывает…
— Ты говоришь так, словно он болен, и новые приступы болезни неизбежны, — усмехнулся Киров.
— Может быть, это и болезнь, — согласился Орджоникидзе. — Я уже заметил, что у него эти приступы ярой злобы на стыке смены времен года. Потом, как у всех нас, масса всяких болячек, а врачей до себя не допускает, да еще указывает им, что они должны ему говорить. Иногда по четверо суток не спит, ну куда это годится?! И постоянно нас, самых близких ему друзей, проверяет, на чьих мы баррикадах! Просто смешно иногда на все это смотреть.
— А ты на чьей стороне, Серго? — неожиданно спросил Киров.
Орджоникидзе оглянулся на
