Все здесь кажется необычным, чудным, несравнимым с тем, что уже доводилось видеть. Чистенькие дома мальдивцев, где из дерева, а где покрытые плотными пальмовыми листьями, чуть приподняты над землей; мужчины, смуглые, низкорослые, в белых рубашках и полосатых, обернутых вокруг бедер юбках - сарангах, чуточку напоминают йеменцев, женщины улыбчивые, глазастые, с длинными иссиня-черными волосами, зачесанными на одну сторону; на бедрах черные юбки, обнаженные груди подрагивают на ходу, дразнят голубоватыми окружьями сосков. Чудно правоверному глядеть на такое бесстыдство, но мальдивцы, хотя и сунниты чистейшей воды, словно не замечают греха, да еще предлагают приезжему своих женщин для временного брака: женись, поживи в свое удовольствие, покуда есть дела на острове, а там произнесешь троекратно формулу развода и можешь отбыть куда угодно.
«Когда прибывает судно, - писал Ибн Баттута, - жители острова устремляются к нему на лодках с зелеными кокосовыми орехами, которые они протягивают кому пожелают. Тот, кто получил кокосы, становится постояльцем того, кто дал. Мальдивец берет его вещи и несет к себе домой, словно это его родственник».
Мальдивский период своей жизни Ибн Баттута вспоминал с особым удовольствием. Чуть не силой поставленный на должность кадия (поначалу Ибн Баттута не собирался задерживаться на Мальдивах, намереваясь посетить Цейлон, затем Бенгалию и оттуда двигаться в Китай), он вскоре снова стал богатым человеком. Уважение, которое питали к нему островитяне, было поистине безграничным, а влияние росло не по дням, а по часам, в особенности после того, как ему было предоставлено право выезда верхом на коне, что в былые времена составляло прерогативу визиря. Понемногу устроились и личные дела, и если познал он хоть раз в жизни тепло и уют семейного очага, то это было здесь, на Мальдивах.
По ночам море вокруг коралловых атоллов светится как бы изнутри, словно волшебная лампа Аладдина зажигается где-то на самом дне. У берега плещется рыба, в темноте пронзительно попискивают комары, в домах неуемные гекконы приступают к шумной охоте за насекомыми. Днем Ибн Баттута собран и строг, о его неподкупности ходят легенды, выносимые им приговоры суровы и неотвратимы. Вору без всякой жалости отсекают правую кисть, прелюбодеям назначаются плети, кровавой поркой потчуют также за мздоимство и нерадение к молитве. Иное дело ночью, когда на спящий поселок можно глянуть со стороны. В такие минуты Ибн Баттута остро ощущает свою отстраненность, неизбывную чужесть всему, чего до конца никогда не объемлет душа, похожая на дерево, чудом поднявшееся на перекрестке ветров, в самом сердце пустыни.
Все в тебе, все с тобой, душа, скорбящая по отчему дому, наполненная бестолковой суетой каирских базаров, прикоснувшаяся к святыням Мекки и Иерусалима, живущая воспоминаниями о суровой красоте Багдада и прохладных садах Дамаска, о великолепии Константинополя и ночных стоянках в бескрайней кыпчакской степи. Все в тебе, все с тобой, но необъятна ли ты, или, может быть, и тебе всевышний поставил предел, и сердце уже кровоточит на грани разрыва, здесь, на крохотном острове, окруженном водой, которой нет ни конца ни края!
Сгущаются сумерки, Запад темня,
Но утром Восток оседлает коня.
А я для Востока - что солнца восход,
И Запад меня, словно вечера, ждет.
Я - всадник ночной - возвещаю рассвет,
Скачу я по небу дорогой комет.
Кажется, так сказал великий аль-Бухтури. Все в тебе а все с тобой, душа. Долгие годы ушли на познание мира, а кому из умерших или живых удалось вместить в себя столько, сколько сумел ты вобрать в своей ненасытной любви к пространству?! Кто из великих может похвастать, что видел больше, чем ты? Но можно ли, чтобы накопленное по крупицам ушло вместе с тобой, пропало, превратилось в тлен, когда отойдешь ты в мир иной, повинуясь всеобъемлющей воле аллаха?
Не в этом ли бессмыслица и тщета всего сущего?
Море светилось до самого горизонта, где-то за спиной тихая лагуна пахуче зацветала планктоном. Ровно дышали на циновках маленькие смуглые женщины, посапывали во сне грудные младенцы.
А Ибн Баттута уже находился далеко отсюда. Наверное, он никогда и не был рядом с ними.
Ибн Баттута покинул Мальдивы в середине месяца раби сани года семьсот сорок пятого мусульманского счисления, что соответствует тысяча триста сорок шестому году по христианскому календарю. На рассвете девятого дня плавания на горизонте возник Цейлон.
«Мы увидели гору Серендиб, уходящую в небо, как столб дыма», - писал Ибн Баттута, и ему не откажешь в поэтическом воображении. В XIV веке Цейлон, или, как его называли арабы, Серендиб, отнюдь не был terra incognita ни для европейцев, ни для жителей мусульманского Востока. Грек Сопатер, посетивший Цейлон в VI веке, сообщил о нем следующие интересные сведения:
«Это большой остров в Индийском океане, расположенный в Индийском море; индийцы называют его Сиеледиба, греки же - Тапробане. На острове правят два царя, враждебные друг другу. Его часто посещают большие группы торговцев из далеких стран. К этому острову прибывает множество кораблей из всех частей Индии, Персии и Эфиопии, потому что он стоит как бы посередине между всеми странами; и от него тоже отправляются корабли туда и сюда во всех направлениях.
Из внутренних областей, то есть из Цинисты и других торговых городов, привозят шелковые ткани, дерево, алоэ, гвоздику и сандаловое дерево, и все это отправляется в другие страны.
И так этот остров, находящийся посреди индийских стран, получает товары со всех рынков и посылает ил повсюду, будучи сам очень большим рынком».
Из рассказа Сопатера следует, что Цейлон, который в силу его географического расположения практически не мог миновать ни один корабль, направлявшийся как с Запада на Восток, так и с Востока на Запад, был известен во всем мире как крупнейший центр транзитной торговли.
Какими же товарами славился сам Цейлон?
Странно, но цейлонские, южноиндийские и китайские хроники сообщают об этом крайне мало. Правда, в последних содержатся упоминания о вывозившихся с Цейлона высококачественных хлопковых тканях, которые китайские хронисты даже сравнивают с сотканным воздухом, кое-где называются тончайшие полупрозрачные ткани, пользовавшиеся особым спросом у куртизанок Рима и Персии.
В некоторых китайских летописях упоминаются и такие предметы традиционного цейлонского вывоза, как резные украшения из слоновой кости, драгоценные камни, изделия из золота, жемчужные ожерелья, сандаловое дерево и тонкий белый хлопок.
