Начались самые страшные дни. Оставаться на Мамаевом кургане — значит погибнуть в любую минуту. При помощи наших солдат по оврагу через линию фронта мы добрались до старого аэродрома, где жила до войны наша бабушка. (Об этом я уже писала.)
Спасались они в переполненном подвале, спали все вповалку на полу. Но после того, что нам пришлось пережить на Мамаевом кургане, все эти неудобства казались пустяками. Главное — не было бомбежек, не летали снаряды. Правда, есть было нечего, но к этому мы тоже привыкли. Голод стал естественным или, скорее, привычным состоянием тела и души. Старались не думать об этом.
Немцев в этом районе было немного, и располагались они в большом доме недалеко от нас. При случайных встречах они не обращали на нас никакого внимания, и мы их не боялись. Им, видимо, не до нас. Иногда мимо проезжали машины с вооруженными немцами. Двигались они всегда к Мамаеву кургану, там по-прежнему шли бои. Оттуда те же машины вывозили раненых и убитых.
Зима 1942/43 года выдалась очень суровой. Морозы стояли под 30 градусов, да еще с ветрами. Мы, конечно, не знали положения дел на фронте, но были уверены, что скоро все здесь кончится для немцев. Они к такой зиме, к таким морозам были явно не готовы. Шинели из тонкого сукна, на голове маленькие шапочки. Они обматывали себя одеялами, платками и передвигались согнувшись. Слезящиеся глаза, отмороженные щеки и носы, обмотанные с головы до ног — такими и запомнились. Нас мирила общая беда. Мне иногда казалось, что они нас даже стесняются.
Прекратились бомбежки над Мамаевым курганом. Немцы в окружении. Кто-то сказал об этом, но мы и сами догадываемся — не бомбят, даже уже и снарядов не слышно. Бои продолжаются у Волги. Немцы стремятся выйти из окружения. А для этого один выход: прорваться к Волге. Но наши там стоят насмерть.
Впоследствии на гранитной набережной Волги будут высечены слова:
«Здесь стояли насмерть гвардейцы генерала Родимцева.
Выстояв, они победили смерть».
А на Мамаевом кургане — золотом: «Железный ветер бил им в лицо, а они все шли вперед, и снова чувство суеверного страха охватывало противника: люди ли шли в атаку, смертны ли они?»
Но это мы прочтем потом, после войны. А пока кольцо сужается.
Мы же, чтобы не умереть от голода, делаем вылазки по разрушенным домам, землянкам, окопам, видим там мертвых женщин и детей. Они в землянках и вдоль дорог. Их никто не хоронит. Мороз зафиксировал последний взмах, взгляд, выражение лица.
Мы ищем все, что может спасти нас: остатки еды или теплые вещи.
Однажды после неудачного похода идем домой измученные и голодные и видим, как четверо немецких солдат что-то везут на санках. Они весело гогочут между собой — довольные. Мы потихоньку за ними, чтобы разглядеть, что же это такое темное у них на санках. Боже! Мясо! Целая туша! Откуда, интересно, такое богатство? Спрашивать, естественно, никто из нас не осмелился, хотя они нас заметили, но, видимо, радость от находки совершила чудо. Немцы рукой указали назад: там, там — поняли мы. Уже вечерело, но мы, не раздумывая, кинулись туда, куда они показали. Этот необдуманный шаг едва не стоил нам жизни, так как бежать нам пришлось по сплошь заминированному полю (зато так короче). По пути увидели, как несколько человек, уже местных жителей, тоже тащат за спиной в мешках что-то тяжелое.
И вот на бугорочке мы увидели то, что искали. Лошади! Убитые, крепко схваченные морозом, лежали они на снегу вверх ногами. Их было там штук пять или больше. Около них орудовали трое немцев. В руках у одного какой-то длинный нож или лом. Бьют, режут, ломают мясо и кричат нам, остановившимся поодаль, мол, идите, берите. И смеются, глядя на нас, беспомощных при виде такого богатства. «Близко, да не укусишь» — это про нас.
Так и стоим, опустив руки, глядим на них голодными глазами, но правильно всегда говорила наша бабушка: «Бог сирот любит». Немцы, отрубив большой кусок, положили его на доску, перевязали ремнем и со смехом потащили свою добычу по снегу. Однако бросили нам железку, вполне пригодную к использованию, чтобы чуть наломать, хоть несколько кусочков оторвать от окаменевшей туши.
Кое-как нам удалось-таки откромсать этой железкой несколько кусков мяса. Помню, сняли с меня длинное пальто, завернули туда все, что могли донести. Мы вернулись домой со своей добычей уже затемно.
Бабушка встретила нас со слезами и упреками. Она думала, что мы уже погибли, подорвавшись на мине.
Наварили мяса, наелись досыта, и заболели у нас животы. Выскакивали на мороз каждую минуту.
Через несколько дней побежали опять за мясом. Но его уже там не было.
И снова голод… голод… голод…
Конец января 1943-го. На аэродроме немцев скопилось так много, что уже спят у дорог, прямо на снегу. Все дома — и разрушенные и без окон и дверей — переполнены немцами. А они все подходят и подходят. Скопление жуткое. Хмурые, голодные, истощенные, укутанные в страшные лохмотья.
Бабушка строго запретила нам выходить из подвала. Наши самолеты сбрасывают листовки на немецком языке, в которых приказывают немцам сдаваться и идти в сторону Гумрака. Это небольшой городок, и идти туда немцам приходилось мимо нас. «Непобедимая» армия Паулюса производила удручающее впечатление. Уныло выстроившись в колонну, медленно шли они в сторону Гумрака. Шли они три дня и три ночи. Это очень хорошо запомнилось, потому что удивлялись мы, как их много.
Нарушая запрет бабушки, иногда все же мы выскакивали из подвала посмотреть, что вокруг делается. Шли немцы по дороге (потом ее назовут Историческим шоссе), вытянувшись в бесконечную линию. Шли медленно, укутанные в одеяла, платки, тряпками обмотаны ноги. Некоторые падали и оставались лежать вдоль дорог. Шли «завоеватели Европы» скукожившись. Интересно, о чем они думали? Мы не знали, но последнее время часто слышали фразу «Гитлер капут». Поздно поняли.
А потом наступила тишина. Вокруг никого и ничего…
Навсегда в памяти остался тот день, когда открылась дверь в наш переполненный темный подвал, и мы увидели в светлом проеме двери наших родных солдат с автоматами. Они остановились в дверях, вглядываясь в темноту: «Кто тут живой, выходите!» Бабушка к ним в ноги: «Родненькие вы мои сыночки! Спасители вы наши».
Мы завизжали и бросились к выходу.
В конце тридцатых годов нашим родным правительством во главе с отцом всех народов дорогим товарищем Сталиным был издан закон о запрещении абортов, вследствие чего появившиеся всевозможные лекари и знахари увеличили смертность среди женщин. В их числе была и моя мама — Сладкова Елена Анисимовна. Она умерла очень молодой, 32 лет, оставив нас, троих детей. Умирала на моих глазах. И я, еще ребенок, впервые увидела смерть человека. И кого?! Родной матери.
