Окруженные ветераны не смогли уйти от конницы. Они сражались до тех пор, пока большинство из них не погибло.
Когда образовался проход, Ганнибал и несколько всадников умчались прочь. Они не направились в почти опустевший карфагенский лагерь. Там не оставалось никаких значительных формирований, чтобы защищать их, потому что Ганнибал бросил все свои силы на битву в долине. (Сципион скажет потом, что Ганнибал сделал все, что было в человеческих силах в битве при Заме.)
Ганнибал скакал, не останавливаясь, на восток, в Хадрумет, который находился в 90 милях отсюда. Там ждали транспортные суда с провизией и небольшим гарнизоном. Совершив побег, он спас тем самым свой город от унижения в случае своего захвата. У него не было никаких иллюзий по поводу продолжения войны. В предзакатные часы того дня, когда произошла битва при Заме, он потерял армию, которой командовал шестнадцать лет. Попытка защитить сам город без армии могла только стать причиной осады, которая закончилась бы голодом.
Из Хадрумета Ганнибал отправил предупреждение людям, которые находились в черте города: «Мы проиграли больше чем битву — мы проиграли войну. Соглашайтесь с теми условиями, которые вам предложат».
Пока он ждал, он услышал о том, чем закончилось последнее сопротивление в Африке. Запоздавшие со своей помощью нумидийские всадники с дальнего запада прибыли во главе с сыновьями Сифакса. Они выглядели многочисленными и грозными, но вскоре были разбиты и отброшены ветеранами римской армии. Если бы они подоспели к Ганнибалу перед Замой, исход битвы мог бы стать иным. Сципион хладнокровно нанес свой удар сразу после прибытия Масиниссы, до того как подошли западные африканцы. Своим опустошением долины Баграды он заставил Ганнибала двинуться ему навстречу в тот промежуток времени. А теперь подходили долгожданные конвои из Италии, с новыми легионами и возглавляющими их консулами.
Авторитет Сципиона тем не менее не подвергался никакому сомнению. Он выиграл финальную победу как главнокомандующий, и Рим возлагал на него одного надежду закончить войну. После тщательного обследования укреплений Карфагена со стороны моря Сципион не пожелал осаждать город. Да и разрушать Карфаген он тоже никогда не хотел.
Ганнибал, кажется, прочел мысли Сципиона. Навечно останется неясным, о чем договорились эти двое людей перед Замой. Нам известно только то, что сам Сципион решил предать гласности спустя годы. Безусловно, они оба необыкновенно понимали друг друга.
Ибо Ганнибал в Хадрумете положился на слово Сципиона. Условия Сципиона, во всяком случае, спасут город и позволят его жителям начать новую жизнь, с новым укладом, который останется карфагенским.
По ходу дела прошлогодние условия мира, предложенные Сципионом, претерпели легкие изменения. Эти изменения были внесены в основном сенатом. Они были следующими:
Сдать все боевые корабли, оставив лишь десять, и всех слонов.
Не вести в будущем никаких военных действий в Африке без согласия римского правительства.
Выплатить в течение пятидесяти лет 10 000 талантов серебра.
Карфаген должен стать другом и союзником Римской республики.
Итак, в конце концов город Карфаген был вынужден принять условия, которые, как клялись Баркиды, они никогда не примут, — стать другом римлян.
Однако по настоянию Сципиона этот великий город сохранял свою автономию. Самим карфагенянам не наносили никакого ущерба, они сохраняли свое правительство, сельские угодья и городские территории, которыми владели до войны. Таким образом, согласно условиям Сципиона, не происходило никакого вмешательства в жизнь гражданского населения. Не было и требования выдачи Ганнибала.
Римляне неукоснительно требовали соблюдения дальнейших условий капитуляции: за те корабли, которые были выброшены на берег возле Карфагена и разграблены, следовало расплатиться сполна. А Масинисса должен был получить в награду царскую власть над всеми нумидийскими землями. Что касается дезертиров, то, как сообщают летописи, в соответствии с римскими законами все сдавшиеся римские граждане были распяты на крестах, все италики убиты.
Историографы говорят, что, когда Публий Корнелий Сципион с триумфом возвратился в Рим на следующий год (201-й до н. э.), он внес в казну 123 000 фунтов серебра. Вдоль всего пути следования его приветствовали толпы людей с ферм. Однако этот его триумф, кажется, был скорее народным, чем официальным. Народные массы на Форуме, видимо, чувствовали, что их эксцентричному полководцу не удалось по-настоящему поставить карфагенян на колени после суровых испытаний войны. Партия Клавдиев в сенате завидовала беспрецедентному успеху Сципиона. Мало кто из его друзей остался в живых. (Из лидеров военного времени уцелел лишь Варрон, забытый герой Канн.) Новых людей возмущало то, что он обманным путем изменил условия мира, предложенные ими. Многие боялись, что поклонение народа может привести его на царский трон. В конце концов сенат довольствовался тем, что присвоил ему почетный титул princeps senatus (Первый Гражданин) и прозвание Africanus (Африканский).
«Одно безусловно, — как заметил Ливий, — он стал первым полководцем, отмеченным именем покоренной им нации».
Но не последним.
«Вы должны научить меня тому, что принято в этом доме»
Когда Ганнибал приблизился к воротам Карфагена в 202 году до н. э., он вошел почти в незнакомый ему город. Он оставил этот город девятилетним мальчиком, последовав за своим отцом. Возможно, он помнил улицу и сад на вилле Баркидов, а также коридор, который вел к молитвенной нише на террасе, обращенной на восток. Только в этой укромной части жилища он мог побыть теперь наедине с собой. Во всех других местах к нему льнули люди, желая заглянуть ему в лицо, потянуть за рукав и прошептать вопрос, узнать что-то от человека, который так долго был судьбой этого города.
Ганнибал покинул последние вооруженные силы у казарм Хадрумета, где войска гарнизона оставались с отставшими солдатами из Замы и транспортными судами. Оттуда совет отозвал его почти сразу, и он попал в чуждые ему пределы великого города, незатронутого конфликтом. Была ли жива его жена, чтобы встретить его, неизвестно, но его сына не могло быть в живых. Его окружали незнакомые лица родственников и политиков, которые поддерживали дело Баркидов, — они толпились в передней его дома, и иногда ему было труднее понять их отрывистую речь, чем греческий язык утраченной Великой Греции. Когда он, оставив толпу, собрался уйти на свою террасу, ярко окрашенные кирпичные стены вокруг показались ему менее реальными, чем жившие в памяти крыши вокруг Тифаты или освещенные солнцем колонны храма Юноны Лацинии.
