— Я, пожалуй, поеду и тоже часок отдохну.
Анатолий Семенович Кириллов вспоминает, что обратил внимание, как смертельно устал Главный, как осунулось его лицо, под глазами появились тени.
Но не спалось. Кириллов пытался задремать, казалось, только-только сомкнул глаза, открыл, а уже полседьмого. Надо немедленно к ракете. В МИКе его уже ждал Королев. Вместе с Леонидом Александровичем Воскресенским направились к площадке обслуживания, где работали телеметристы. Главный перевел взгляд на часы, спросил руководителя стартовой службы:
— Вы, кажется, намечали вывоз на семь часов? — Он едва сдерживал гнев. — Не хотите ли вы сказать, что придется перенести вызов ракеты на более позднее время? — Надвигалась гроза. Королев не любил, когда медлят. И тут раздался голос телеметриста:
— Исходные телеметрии в норме! Закрываем лючки!
— Подать тепловоз к установщику! Приготовиться к вывозу! — нарочито громко подал команду Кириллов.
Тепловоз с идущей впереди платформой перекрытия, выбросив к потолку сизый клуб дыма, медленно подъехал к установщику.
Королев постепенно успокаивался, наблюдая за происходящим. Он понимал, что, может быть, отсюда начинается отсчет секунд новой эпохи. Ракета была готова к транспортировке.
— Сергей Павлович, — попросил Кириллов, — пройдите к выходу, до вывоза ракеты осталось около минуты.
Королев не ответил, обнял Кириллова за плечо, слегка прижимая к себе, и пошел вдоль установщика к широко распахнутым воротам корпуса. Так он частенько «извинялся» за допущенную горячность. В машину Главного они сели втроем. Преодолев затяжной подъем из монтажно-испытательного корпуса, «Волга» вырвалась на асфальтированную полосу шоссе. Следом мчалась вереница машин с членами Государственной комиссии и представителями технического руководства.
— Есть предложение, — прервал молчание Королев, — давайте остановимся и полюбуемся нашей красавицей.
Машина остановилась на обочине — там, где шоссе и железная дорога делали резкий поворот…
«Небо очищалось, и теперь на его голубом фоне с отдельными облаками ракета была удивительно красивой. Высокая насыпь, по которой проходил стальной путь, так же усиливала эффект. Под резкими порывами степного ветра ракета слегка покачивалась. Тепловоз шел на самой малой скорости, и потому на крутом повороте реборды колес неприятно скрипели о рельсы. Уложенная на низкий, приземистый установщик, ракета казалась гигантской стрелой. Ее светло-серая, по-морскому шаровая окраска в лучах утреннего солнца казалась почти белой, обшивка хвостовых отсеков из нержавеющей стали отсвечивала слепящими бликами, а сопла ракетных двигателей горели червонным золотом с красноватым отливом».
Таким на всю жизнь запечатлелся Анатолию Семеновичу Кириллову образ предтечи космической эры.
Чуть больше суток оставалось до старта.
День 11 апреля 1961 года клонился к закату, но степь, обрадованная прохладе, словно встрепенулась перед сном, ожила каждой травинкой, каждым цветком; с нагретого камня юркнула ящерица; порхнула, что-то прокричав, птица. Голоса природы как бы перекликались на ночь, а может, это свою колыбельную начала древняя, с морщинистым из горизонта в горизонт ликом Земля — в тревожном и радостном предчувствии, что завтра она впервые выпустит из материнских объятий Сына, благословит его в звездный путь…
Как бы из этих трав и цветов посреди степи неожиданно вырастала ракета.
В ажурном переплетении ферм обслуживания, где поэтажно, на мостиках, сосредоточенно делали предстартовые дела рабочие, техники и инженеры, она выглядела невиданным сооружением. Странно было видеть в степи это необычайное творение рук человеческих. В унылом однообразии пейзажа здешних мест, где на многие сотни километров единственным признаком обитания едва ли встретится даже юрта кочевника, что она напоминала? Гигантскую, с мощным оперением стрелу великана-батыра, нацеленную в небо?
Ракета была похожа только на себя, и потому казалось, что, озаренная внутренним светом накапливаемой для взлета энергии, она стоит не посреди степи, а на округлости земного шара — таким виделось сейчас все пространство вокруг нее — от плавно закругленного окоема горизонта до алой лепестковой чашечки тюльпана — трепетного радарчика, внимающего стрекоту цикад, вглядывающегося в проблеск первой предвечерней звезды. Все слилось воедино — космическое и земное.
Но самым слышимым здесь, у ракеты, был неторопливый, с едва сдерживаемым волнением разговор двоих, стоявших на верхнем мостике фермы обслуживания. Так в сумерках где-нибудь на берегу реки особенно отчетливо слышны отраженные водой приглушенные голоса.
На площадке у ограждения спиной к люку корабля стояли Королев и Гагарин и как бы с сорокаметровой вышки смотрели на степь.
Королев слегка нахлобучил шляпу, приподнял воротник пальто, здесь потягивало ветерком, начинало свежеть. Юрий в тужурке с погонами старшего лейтенанта, в фуражке, которую придерживал за козырек, держался молодцевато, по-военному, старался казаться спокойным. Но невыразимая взволнованность переживаемых минут все более переходила в доверительность, теплоту, с которой нет-нет да и пересекались, старающиеся что-то уловить друг в друге, взгляды этих двоих.
И, всматриваясь в пестрый весенний ковер степи, перерезанной стрелами шоссе, железных дорог, линиями электропередачи, они, возможно, думали об одном и том же, хотя говорили о чем угодно, только не о предстоящем завтра старте.
— А хороша все-таки степь весной! — произнес Королев, вдыхая полной грудью. — И воздух, ну прямо как с моря…
— На карту географическую… похоже, — сказал Гагарин. — Вон голубые пятна — моря, желтые, зеленые, бурые — материки…
— Напоминает, — согласился Королев. — И еще как будто вид с самолета… Небось не забыли первый самостоятельный вылет?
Гагарин оживился:
— Ну какой же летчик забудет, Сергей Павлович? Это как… Ну как второе рождение, что ли… Невозможно передать словами! Вы ведь тоже летали?
— И летал и парил, — с удовольствием подхватил Королев. — Но особенно запомнилось на планере. А? Каково? Ни с чем не сравнить. На своей, можно сказать, личной птице, Юрий Алексеевич… Первый сорт! Только свист в ушах…
— Все первое запоминается на всю жизнь, — задумчиво проронил Гагарин и внезапно погрустнел. Да и не было у него в те минуты улыбки, которой после полета он обворожил весь мир.
И краем глаза, с нежной озабоченностью взглянув на него, Королев осторожно спросил:
— Жена знает о дате полета?
— Я сказал, что четырнадцатого, — признался Гагарин с некоторым смущением. — Женщины, они ведь народ беспокойный. Вдруг у Вали молоко пропадет? Второй-то моей дочке месяц с небольшим… Перепеленал я ее перед отъездом саморучно. Говорят — хорошая примета. А первой, Леночке, семнадцатого апреля уже три стукнет.
