Поскольку немцы оставили для пассажирских перевозок только ни на что не годные поезда, путь до Люблина длился часов шесть, а то и больше. Старый грязный вагон был набит битком, в основном людьми, ехавшими за контрабандными продуктами. Все места были заняты, люди стояли в проходах и туалетах с распахнутыми дверями. Я тоже стоял, стиснутый со всех сторон, на каждом повороте и при каждом толчке наваливаясь на соседей и счастливчиков, которым достались сидячие места.
Мы протряслись в духоте уже три часа, как вдруг поезд остановился посреди поля, в нескольких километрах от Демблина. Я увидел в окно, что вдоль вагонов выстроилась цепочка вооруженных немецких жандармов. Это был обычный обыск, какие часто устраивались для борьбы с незаконной торговлей продуктами. Будут проверять документы, распакуют все свертки, допросят каждого пассажира.
И никому не разрешат выйти до окончания обыска. Двое жандармов пошли по вагону, проталкиваясь в толпе и проверяя документы и вещи. Я прижал к себе сверток и тихонько, бочком, стал двигаться в другой конец. Но скоро остановился — оттуда шли двое других жандармов. Я понял, что ловушка вот-вот захлопнется, и лихорадочно думал, как бы отделаться от свертка. Просто бросить его на пол значило навлечь опасность на всех пассажиров, к тому же тогда я потерял бы пакет. Посреди вагона был еще один выход, дверь которого сорвалась с петель и стояла прислоненной к стенке. Я протолкался туда и встал, небрежно опершись на дверь, будто от нечего делать любовался пейзажем, дожидаясь, пока кончится обыск. А сверток незаметно засунул между дверью и стенкой.
Жандармы подошли совсем близко. Я потянулся, зевнул и подвинулся, чтобы пропустить их. Смело, хотя не без внутреннего трепета, предъявил свои документы. Удостоверение у меня было безукоризненное, так что жандармы, ничего не заподозрив, двинулись дальше. Нескольких человек они все-таки задержали и конфисковали много продуктов.
Поезд тронулся, все успокоились, и я стал искать свой сверток. Около двери стояла седая морщинистая старуха-крестьянка. Она загородила дорогу и смеялась, глядя мне в лицо. А когда я был уже близко, наклонилась, разогнулась и протянула мне сверток поверх голов других пассажиров.
— Передайте это вон тому молодому человеку! — зычно крикнула она, и этот голос громом отозвался у меня в ушах. — И тут уж никак не сало!
В ужасе я сделал вид, что это относится не ко мне. Но старуха так упорно показывала на меня пальцем, что усомниться было просто невозможно. Я боялся, как бы она еще чего-нибудь не наговорила и как бы не услышал ее какой-нибудь немецкий агент. Сверток переходил из рук в руки и наконец оказался у меня. Ни одного вопроса никто не задал. Я вцепился в него, бормоча невнятные объяснения, и стал как можно скорее пробираться в соседний вагон. Меня захлестывала злость на самого себя и на ту горластую тетку.
Однако, поразмыслив, я понял, что на нее-то злиться не стоит. Эта женщина не собиралась меня выдавать, более того, она рисковала жизнью, стоя между мной и дверью и прикрывая сверток своей пышной юбкой. А вот я повел себя как болван: стараясь избежать главной опасности — гестапо, забыл обо всех прочих. В результате был настолько неосторожен во время обыска, что любой из стоявших рядом, даже простая старуха, мог заметить мой маневр.
За одну остановку до Люблина я увидел всех этих с виду простодушных крестьян с другой стороны. Жандармы с неумолимой методичностью обыскали весь поезд и конфисковали всю кладь, в которой обнаружили хоть крошку снеди. Они осмотрели все, шарили палками под скамьями, дотягивались до верхних сеток, вытаскивали мешки с мукой из-под женских юбок и даже куски сала из бюстгальтеров. Как налетевшая стая саранчи, очистили поезд от всего съестного.
И вот, несмотря на это, на последней перед Люблином маленькой станции из вагонов, как по волшебству, хлынула толпа женщин, мужчин и детей с объемистыми сумками, свертками и т. д. Нетрудно было разглядеть караваи хлеба, мешки с мукой, окорока и куски сала. Пока я таращился на них с удивлением и восхищением, они птичьей стаей порхнули в лес и рассеялись по нему. До сих пор не могу взять в толк, где и как они сумели все это спрятать.
Вот уж поистине война развила в людях немыслимые таланты, сравнимые только с выпавшими на их долю лишениями. Этот курьезный случай помог мне лучше понять один из любимейших анекдотов той поры. «Вопрос: как доставить на континент оружие союзников незаметно для немцев? Ответ: поручить это польскому черному рынку… и спать спокойно».
Других приключений в Люблине у меня не было.
Глава XXII
Невидимая война
Вопреки распространенному мнению, нацистский оккупационный режим на территории Польши не отличался прочностью, даже с полицейской точки зрения. А опыт движений сопротивления в других оккупированных странах показывает, что репрессивная машина бессильна против хорошо организованного подполья, имеющего мощную поддержку в обществе.
Полиция и гестапо добивались подчинения, вызывая в людях слепой тотальный страх и бесчеловечно обращаясь с арестованными. Причем старались, чтобы жестокость не зависела ни от каких условий, не подчинялась никакой логике. В большинстве своем немецкие полицейские были тупыми скотами, садистами, преступниками. По данным Сопротивления, в одной только Польше в 1942 году насчитывалось более шестидесяти тысяч гестаповцев. И все-таки немцы оказались не способны подавить польское подполье, и только в немногочисленных случаях им удавалось проникнуть в руководящие центры.
Некоторые карательные методы нацистов ставили нас перед страшным выбором, ослабляли дух повстанцев и волю населения к борьбе. Уже с сентября тридцать девятого немцы начали убивать сотни мирных жителей в отместку за понесенный урон, навязав нам свои правила игры. Мы знали, что за каждое наше действие поплатятся жизнью дорогие нам люди, и сердца наши разрывались от боли.
Эти зверства не должны быть прощены и забыты. Пусть наши дети помнят о чудовищном принципе коллективной ответственности… Когда мы снова станем свободными, мы будем всячески стараться отплатить нацистским нелюдям, гестаповским садистам и немецким правителям Польши за эти невинные жертвы, за все наши муки и за истребление беззащитных евреев.
Справедливость не будет восстановлена в мире до тех пор, пока эта банда выродков не ответит перед судом народов, пострадавших от их варварства[119].
В городе имена казненных после какого-либо удара подпольщиков по оккупантам обычно оставались неизвестными. Немцы просто расстреливали каждого пятого заключенного или каждого десятого жителя улицы, на которой произошло покушение или диверсия. В провинции же палачи действовали с дьявольским коварством. Список лиц, которые будут в течение трех месяцев нести ответственность за любой «акт бандитизма», совершенный против властей Генерал-губернаторства, вывешивался на всеобщее обозрение. В деревнях и маленьких городках все друг друга знают. Поэтому заложники были всем знакомы. Гораздо труднее пустить под откос состав, когда знаешь, кого именно за это убьют. Но Сопротивление должно было продолжать свое дело. Поступали так: акты саботажа в той или иной местности готовили не тамошние уроженцы, а другие люди.
