Быть может, я не совсем точно изложил мелкие подробности этого происшествия, но самое основание этого рассказа достоверно. Пусть г. Шевалье объяснит, если может, каким образом он в состоянии после этого пользоваться хотя часом покойного сна.
Роскошь в квартире Шевалье была просто возмутительная. Убранство его комнат мало в чем уступало убранству комнат Михайловского дворца. Семейство это пользовалось значительным содержанием, доходившим до тринадцати тысяч рублей в год, включая сюда содержание, получаемое Августом, братом госпожи Шевалье, очень посредственным танцором. Кроме этого, сестра и брат пользовались бенефисами, из которых каждый приносил им до двадцати тысяч рублей и более, так как желавшие снискать расположение всемогущего семейства с жадностью пользовались этим случаем. Я знал вельмож, плативших за ложу тысячу рублей; я знал купцов, посылавших двадцать пять рублей за три места, обыкновенно стоившие половину этого, и которым возвращали деньги с дерзким пренебрежением. Все, имевшие значение при дворе, все старавшиеся удержаться при нем, делали в эти дни пожертвования, нередко превосходившие их средства, зная очень хорошо, что кумир, которому они приносили такого рода жертвы, в состоянии был воздать им за это сторицею, и что сумма, не соответствовавшая его ожиданиям, не ускользала от его внимания и мщения.
Госпожа Шевалье даже не должна была предлагать мест в свой бенефис; напротив того, желавшие получить ложи толпились у ее дверей, каждый спешил выразить ей свою привязанность звонкой монетой. Но зато Август был принужден прибегать к способам, не находящимся в распоряжении честного человека.
Он писал записки (или точнее заставлял писать их, потому что по безграмотности был не в состоянии сам это делать; я говорю это как очевидец) всем важным и богатым жителям столицы и предлагал им ложи, как говорится, наступая на горло. Это можно было бы назвать просто нищенством, потому что такой сбор был действительно своего рода прошением милостыни, причем отважившиеся на это имели еще дерзость смеяться над теми, которые подавали им подобную милостыню.
Понятно, что семейство Шевалье, прибегая к этому и тысяче других известных способов, должно было составить себе несметные богатства. Опасаясь обвинения в преувеличении, я не стану приводить здесь цифры, которыми определяли стоимость драгоценностей г-жи Шевалье и громадные суммы, отправляемые самим Шевалье по временам за границу. Банкир Л., который вел его денежные дела, один в состоянии дать точные в этом отношении сведения; весь Петербург ожидал, что он будет принужден это сделать прежде, нежели госпожа Шевалье получит позволение выехать из России. В России существовал тогда строго соблюдаемый закон, по которому всякое частное лицо, покидавшее страну, как бы незначительно было увозимое им с собою состояние, обязано было оставить десятую часть оного в пользу казны. Поэтому весьма основательно предполагали, что закон этот будет строго применен и в данном случае, так как состояние Шевалье очень значительно и притом нажито ими в этой стране, и что, быть может, на долю казны придется несколько сотен тысяч рублей. Однако великодушие и милосердие юного монарха освободили Шевалье от исполнения этого закона. В очень вежливой форме он приказал графу Палену дать госпоже Шевалье разрешение на выезд. Она не замедлила этим воспользоваться.
Муж ее за несколько недель до смерти императора Павла получил почетное поручение пригласить новых актеров из Парижа. С этой целью ему было выдано деньгами более двадцати тысяч рублей на проезд и столько же, даже более, переводными векселями. В дороге он выказывал самую грубую дерзость и нахальство; рассказы всех станционных смотрителей об этом бесконечны. В газетах печатали: «г. Шевалье, коллежский советник и кавалер Мальтийского ордена, проехал через такой-то город» и т. д. Не знаю, имел ли он дерзость присвоить себе эти титулы или нет, но это очень на него походит. По приказанию свыше сочли необходимым опровергать эти смешные выходки.
Без сомнения, ему была обязана госпожа Шевалье тем, что ее упрекали в скупости, которая, по-видимому, не совмещалась с ее приятным и нежным лицом, но подтверждалась некоторыми фактами. Самым возмутительным из них является обращение ее со старушкою матерью, жившею в Лионе в самой крайней бедности. Эта бедная, покинутая женщина писала ей одно письмо за другим и просила пособия; ответа не было. Наконец приехал в Петербург иностранец, очевидец ее нищеты в Лионе, обещавший ей представить дочери в самом трогательном виде ее положение. Он являлся раз пять к госпоже Шевалье, но его не принимали. Не нуждаясь в ее покровительстве, он вышел из терпения и велел ей сказать, что имеет к ней поручение от ее матери и что если она интересуется узнать, в чем оно состоит, то пусть пришлет к нему кого-нибудь. Она действительно к нему послала, — но лакея. Иностранец, оскорбленный и пораженный таким обхождением, не выказывавшим особенной любви к родителям, отказался вступить в разговоры с лакеем. Тогда явился сам Август, как уполномоченный своей сестры. Иностранец сделал ему самое трогательное описание того положения, в котором находится старушка, и госпожа Шевалье прислала ему двести рублей, чтобы при случае передать их матери. Двести рублей! — пятую часть того, что в один день часто доставляла ей одна ложа! Имея сотни тысяч рублей и будучи в состоянии одним своим словом вызвать мать свою в Петербург и окружить ее всем в изобилии, она решилась послать ей всего двести рублей! Я желал бы в видах дочерней любви г. Шевалье, чтобы она могла опровергнуть этот рассказ; до тех же пор я не имел ни малейшего основания в нем сомневаться.
Госпожа Шевалье была красавицей; она очень красива и теперь, несмотря на толщину и на свои тридцать лет. Это певица с большим талантом, превосходная для комических и наивных ролей. Веселый, улыбающийся вид ее, радующий зрителя уже при появлении ее на сцене, много способствовал тому, что публика любила ее как актрису. Но она иногда пускалась в трагические роли и оказывалась, по моему мнению, ниже посредственности. В роли Ифигении, в которой она так пленяла государя, ей ни на минуту не удавалось заставить зрителей забыть, что перед ними госпожа Шевалье, хотя небольшое стихотворение, ходившее тогда по Петербургу, до крайности восхваляло ее в этой роли, заставляя Россини преклонить перед нею колени и представляя всех муз и граций, сравнительно с нею, рыночными торговками.
Насколько превосходит ее во всех отношениях госпожа Вальвилль, первая трагическая актриса петербургского театра! С наружностью, внушающей уважение, она соединяла самое глубокое и искреннее чувство, самую прекрасную декламацию и отличную мимику. Она не только великая актриса, но и скромная, любезная женщина, обладающая тонким, деликатным чувством, делающим еще более достохвальным то величие души, с которым она переносила постоянно наносимые ей унизительные оскорбления. Вместе с тем она самая нежная мать, самая любящая супруга и самый верный друг. Она извинит мне выражение моего к ней расположения, которое одерживает верх над опасением заставить ее покраснеть от излишней скромности.
