Битвы со спортивными арбитрами и полицией продолжались. Гуцци вышвыривали с поля шесть раз в течение трех дней. «Мне едва ли разрешат сделать несколько специальных кадров и движений камерой, которые я так тщательно готовил», — жаловался он Егеру. Досталось и Курту Нойберту — едва он разместил на позиции свою 180-фунтовую камеру, как от него потребовали сейчас же убрать ее прочь. Одной ассистентке запретили работать где бы то ни было вблизи стадиона на том лишь основании, что она — женщина!.. Досадные помехи усугублялись портившейся погодой и накапливающейся усталостью. Но при всем этом к концу первой недели Лени пребывала в состоянии эйфории. Съемка оказалась выдержанной в определенном стиле, и именно в таком, которого она добивалась. Вот что сказала она Эрнсту Егеру в интервью для «Фильм-Курьера» (опубликовано в номере от 8 августа 1936 года): «Я не люблю делать вещи наполовину… Я ненавижу, когда — наполовину!»
Этот же номер бюллетеня Егера рассказывает и о том, какое применение нашли камере с катапультой. Ее моторное оборудование было по-прежнему под запретом, но киногруппе разрешили проложить дорожку для ее катания вдоль трассы состязаний по бегу на пять тысяч метров. Эту функцию Лени решила возложить на легконогого Альберта Хёхта — товарища Эртля по альпинистским походам. Хёхт вручную толкал автоматическую камеру по рельсовой дорожке, и всякий раз, когда атлеты заканчивали очередной круг, забегал вперед и снимал их приближение. За одно это он заслуживал бы золотой олимпийской медали!
Главным объектом внимания в эту первую неделю были легкоатлетические состязания на главном спорткомплексе. Замок Рувальд находился от него невдалеке, но тем не менее машины, связывавшие штаб-квартиру с главным центром событий, намотали по несколько тысяч километров. Рифеншталь стала привычной фигурой на стадионе — ее фланелевые брюки и жокейская кепка узнавались издалека. Перемещалась ли она от одного кинооператора к другому или устремлялась к пьедесталу почета, чтобы лично поздравить победителей, толпа всякий раз восклицала хором: «Поцелуй его, Лени!» Она неплохо умела играть «на публику», хотя ее броскость и заметность была далеко не всем по вкусу — в глазах репортера светской хроники Беллы Фромм вид Лени Рифеншталь, занятой бурной изнуряющей деятельностью, был не чем иным, как жаждой дешевой популярности: «И вот она снова восседает подле своего фюрера, с улыбкой на лице, словно с обложки журнала, и нимбом важности, прочно зависшим над ее головой».
Газета «Нью-Йорк таймс» сетовала на то, что слово Лени было законом для кинооператоров, и тот из них, кто в продолжение одного дня получал две зловещие предостерегающие красные карточки, знал, что это означало отстранение от работы навсегда — «если потребуется, то с применением силы». Но для самых важных кинооператоров, которых она привыкла держать под постоянным надзором, красных карточек не предусматривалось. Яворски рассказывал, что она носилась между ними, точно маньячка, крича: «Что ты делаешь, как ты это делаешь?» Бегала и кричала… О да, она была абсолютная маньячка, она была полупомешанной. Но, добавлял он, все они были такими: «Или вы занимаетесь этим делом, как сумасшедший, или не добиваетесь ничего». Эртль соглашался с тем, что, демонстрируя свое «эго», она порою доходила до бешенства — у нее была привычка являться как гром среди ясного неба в самые напряженные моменты перед своими коллегами и разыгрывать из себя большую начальницу, утрированно жестикулируя, — а сзади всегда ходил, как тень, ее персональный фотограф, делая снимки для рекламы. Но Эртля она побеспокоила только раз — его недвусмысленное «Попрошу сейчас не говорить мне под руку!» даже удостоилось похвалы стоявшего рядом рефери. Впрочем, если демоническое руководство Лени и было излишним, когда дела шли хорошо, члены ее команды знали: в случае чего она будет готова сражаться за них, как тигрица. Она была из их рядов. Ну и, конечно, они могли положиться на то, что, когда дело дойдет до монтажа, она не искромсает с таким трудом добытые их сюжеты по своему произволу в мелкие кусочки, как это можно было ожидать от Вейдеманна.
Поразительной сенсацией первой недели состязаний стал Джесси Оуэнс, завоевавший четыре золотые медали. Он электризовал всю публику на стадионе. Четырнадцать раз он демонстрировал свои старты и финалы, побивал олимпийские рекорды одиннадцать раз! Как только не величали этого 22-летнего американского студента из Огайо — и Черной пантерой, и Черной стрелой, и даже Черной пулей! Публика полюбила этого сияющего скромного героя, приветствуя его выходы певучим «О-уэнс, О-уэнс». Конечно, он бросил открытый вызов нацистским идеям расового превосходства, но народное сознание никак не отреагировало на это — даже при том, что фюрер не смог заставить себя ни пожать руку победителю, ни сфотографироваться с ним[48]. По воспоминаниям Лени, чуть не случилось так, что — по ее косвенной вине! — мир мог лишиться феноменальных выступлений великого чернокожего американца. Одна из ее ям для кинооператоров располагалась, точно ловушка для тигров, всего в 7 ярдах позади финишной черты 100-метровой дорожки, и разогнавшийся Оуэнс едва не угодил туда после одного из первых забегов — его спасла лишь быстрота реакции[49]. Уже эти самые первые забеги не оставляли сомнения, что Оуэнс — именно тот спортсмен, на которого следует посмотреть. Когда дело дошло до финалов в спринте, на стадионе воцарилась напряженная тишина. Оуэнc бежал по внутренней дорожке. Всего в нескольких футах от него разместились кинооператоры Лени, включая Артура Гримма, которого Егер величал «асом съемки». Он запечатлел крупным планом профиль Оуэнса, застывшего на старте: брови насуплены, скулы напряжены; видно, что он нервничает, однако в то же время превосходно держит над собой контроль. Эртль, вооруженный мощным телескопическим объективом, расположился высоко на крыше радиоузла; на одном уровне с ним разместился и Ханс Шайб — выдвигающийся телеобъектив у него был точно пушка. Френц, Лени и Гуцци засели в ямах у финиша, Зигерт занял позицию на одной из башен, а Нойберт и Дице приготовили к бою свои камеры замедленной съемки. Даже Егер, и тот присоседился рядом со своей «лейкой». Освещение оставляло желать лучшего: чернильные тучи застили солнце. «Внимание… Марш!» — скомандовал рефери и выстрелил из стартового пистолета. «Еще мгновение, и Оуэнc уже приближался к финишной черте, — писал Егер. — Десять и три сотых секунды. Как раз то время, которое нужно, чтобы поперхнуться от изумления».
Это была первая золотая медаль Оуэнса. На следующий день состоялись соревнования по прыжкам в длину — и снова победил Оуэнс с результатом 8,06 м. Международная любительская федерация легкой атлетики запретила Лени съемки с близкого расстояния соревнований по прыжкам и метаниям; Оуэнсу пришлось повторить свой великий прыжок специально для камер, причем на этот раз он улетел еще дальше — на 8 метров восемь сантиметров!.. Но беда в том, что результат-то этот неофициальный… Следующие две медали он завоевал за бег на 200 метров и мужскую эстафету на 400 метров.
