А до этого у меня в роте уже было несколько таких "условно освобожденных" из тюрем и лагерей. Одного из них, в общем-то еще сравнительно молодого, не сильно исхудавшего (был в лагере близок к кухне), но уже давно не державшего в руках оружия, я пожалел и назначил поваром ротной походной кухни. Меня тогда не смутили его руки, до локтей исписанные темно-синими узорами татуировки, и некоторые его тюремно-лагерные замашки и жаргон. Он утверждал, что до призыва в армию работал где-то на юге поваром ресторана и что из обычных солдатских продуктов сможет готовить приличную еду.
Но вот появился Путря, с печальными, какими-то потухшими глазами. Руки его тонкие, как птичьи лапки, показались мне неспособными удержать даже легкий автомат, не говоря уже о пулемете или ПТР. И решил я его назначить на кухню вместо того, татуированного, чтобы не подвергать его жизнь тем опасностям, которые предстояли всем нам, да ко всему мне стало жаль его еще и потому, что он, как и я, не умел плавать, а нам предстояло форсировать Одер. Надо было видеть, сколько затаенной радости вспыхнуло в его грустных глазах, сколько надежды засветилось в его едва сдерживаемой счастливой улыбке...
А тот, с татуированными руками, когда я передал его во взвод Чайки, не сдержал озлобления, и я впервые услышал нечто вроде угрозы: "Ладно, капитан, увидим, кого первая пуля догонит". Я никогда, вроде бы, не был самоуверенным человеком. Однако отсутствие этого качества не мешало мне в нужную минуту быть решительным и настойчивым. И эта его будто вскользь брошенная фраза только укрепила меня в правильности решения. Когда делаешь дело, принимаешь решения и несешь за них ответственность - тут не до сомнений. Это уже потом, в таких случаях, когда дело сделано, можешь анализировать: а мог бы сделать лучше, решить правильнее, не "перетянул ли струну"?
Вообще основная часть штрафников, чувствуя особенность предстоящих боевых действий, были сосредоточенно-печальны, даже несколько подавлены неизвестностью и неотвратимой неизбежностью приближающейся опасности в то время, когда столь долго длившаяся война идет к концу. Это и естественно. Все мы знали, что принесло нам "вчера": многие погибли, но нам, живым, повезло. Но кто знает, чем обернется для нас "завтра"? Да и мы, командиры штрафников, понимали, что с этими людьми нам вместе идти, может быть, на верную смерть. И штрафники, конечно, думали, что их будущее зависит в немалой степени от меня, от моего боевого командирского умения, тогда как я думал почти наоборот: моя жизнь зависит от того, как они будут драться, с какой долей умения и сознания своей ответственности будут выполнять боевые задачи. И именно поэтому я уделял большое внимание тренировкам бойцов во владении оружием, в их физической выносливости.
Невеселые, прямо скажем, мысли владели всеми нами, собиравшимися и готовившимися к этому последнему удару, как многие тогда говорили, "к штрафному удару" по врагу...
Среди штрафников большим усердием в овладении особенностями боевых действий пехоты отличался бывший капитан, летчик, тоже с необычной фамилией - Смешной. Это был высокий, спокойный, сравнительно молодой блондин. Я знал, что его жена служит где-то недалеко, в одном из крупных штабов офицером-шифровальщиком и что их двое детей остались на попечении бабушки в каком-то российском городке.
Смешной попал в штрафбат за то, что он, командир авиаэскадрильи, боевой летчик, имевший уже три ордена боевого Красного Знамени, перегоняя с группой летчиков по воздуху с авиазавода на фронт новенькие истребители, допустил авиакатастрофу. Один из его подчиненных, то ли решив испытать в полете машину в недозволенном режиме, то ли просто не справившись с ней в воздухе, разбил ее и погиб сам. Вот комэск и загремел в штрафбат.
В те предельно напряженные дни постигал Смешной пехотную науку старательно, тренируясь в перебежках и переползаниях до изнеможения, как он сам говорил, "до тупой боли в натруженных плечах и гудящих ногах". Был он сколько настойчив, столько и терпелив. Стремился все познать, все испробовать. Будучи во взводе автоматчиков, научился метко стрелять из противотанкового ружья, из пулемета. До всего ему было дело. Все, считал он, в бою может пригодиться. Он сумел даже освоить меткую стрельбу из трофейных "фаустпатронов" (или, как их стали называть, "панцер-фауст") по сгоревшему немецкому танку. Казалось, он трудился круглые сутки.
Его жена, тоже капитан, совершенно неожиданно появилась как-то у нас в батальоне. После встречи с мужем она, сохраняя, видимо, с трудом напряженно-спокойное выражение лица, мягким грудным голосом попросила меня об одном: если муж будет ранен - помочь ему выжить. Надолго остались в моей памяти впечатления об этой скромной и мудрой женщине, оставившей детей где-то в глубоком тылу, чтобы на фронте по возможности быть ближе к их отцу и любимому человеку и внести свой личный вклад в дело Победы.
"Вот и Рита у меня такая", - подумал тогда я...
Конечно, такое напряжение в те дни было только в моей роте, готовящейся к предстоящим боям. В остальной части батальона жизнь шла спокойнее, занимались другими делами.
За напряженной подготовкой к боевым действиям время летело быстро. Рота росла. Собственного состава, без приданных взводов - пулеметного и ПТР, в роте уже было около ста двадцати человек, почти по сорок штрафников во взводе. Не дремали трибуналы!
С рассвета и дотемна проводили мы напряженные занятия, стрельбы, марши. Настали по-весеннему теплые дни - шинели, ватные телогрейки и бушлаты уже оказались лишними, однако кубанки свои, которые многие носили по-ухарски, набекрень, не снимали. К слову сказать, и сам Батурин, и его замполит майор Казаков сняли их только через несколько дней после Победы, когда их обоих вызвали в штаб маршала Жукова. Ну, и конечно же, почти все мы следовали их примеру.
Здесь я должен сказать, что у Георгия Ражева что-то случилось, и Батурин вдруг заменил его лейтенантом Сергеем Писеевым, которого я знал, как общительного и добродушного парня.
Я рад был этому, так как с Ражевым у меня все чаще случались конфликты (потом я узнал истинную причину его "отставки", но об этом в свое время). Теперь рота перестала быть "трижды Георгиевской", зато в ее комсоставе стало три Сергея.
Вскоре приехал майор из штаба дивизии, в полосе которой нам предстояло действовать. Я не помню точно номер дивизии, но это была уже не 23-я, в которой мы сражались за Штаргард и Альтдамм, а кажется 234-я, но в составе той же 61-й армии генерала Белова Павла Алексеевича. Узнали мы, что небольшой группе от них удалось уже "сплавать" на тот берег и провести элементарную разведку. Группа вернулась почти без потерь, а командир этой группы, сержант, представлен к званию Героя Советского Союза. Наши офицеры стали поговаривать, мол, если выполнят задачу и останутся живыми, будут и у нас свои Герои. Мы уже знали, что за форсирование таких крупных водных преград, как Днепр и Висла, многие были удостоены этого высокого звания.
