Если отсутствует самосознание, то жизнь напоминает проигранную битву.
– Я остался двухлетним ребенком. И когда говорят об Эксле Роузе как о плачущем двухлетнем малыше, это правда. Есть плачущий двухлетний малыш, который сгинул и прячется, не желая мозолить глаза, даже мне. Потому что я не смог его защитить. А мир его не защищал. И женщины его не защищали и попросту думали, что лучше бы его вообще не было. Многие так думают сейчас. Нечто странное, с чем приходится иметь дело на твердой основе. Временами я чувствую, что мне нет и трех лет, а когда такое состояние длится несколько дней, то я чувствую себя совершеннолетним. У меня голова идет кругом из-за происходящих со мною перемен.
Вы имеете в виду сына Стефани?
– Да. Стефани[186] оказала мне большую поддержку и помощь во всем. Много всего пишут о наших отношениях, но самое важное в наших отношениях то, что мы остаемся друзьями. Роман – это дополнение. Нам хочется оставаться друзьями и постараться сделать так, чтобы наши отношения не повлияли на Дилана[187]. Дилан для нас на первом месте, потому что для него наш роман мог бы оказаться травмой, а мне этого не хочется.
Вчера вечером вы говорили о Дилане.
– Ой, старик, откуда что берется. Это меня пугает. Как будто в любой момент все может сломаться. Это безумно меня пугает. Я сидел с Диланом, а он из-за чего-то расстроился, и я пытался помочь ему, а он разозлился, и я обиделся. Я подумал: «Да он просто сопляк». Но до меня дошло, что он вовсе не сопляк, а просто не понимает еще. Ему нужна любовь. Я подумал об этом и сказал нечто вроде: «Да, потому что и мне тоже об этом говорили». О моей музыке, которая представляет собой чистую экспрессию и честную эмоцию и чувство. То есть я буду петь что-то с мыслями: «Старик, они не будут такими» и «Это неправильно». Но я так чувствую. То, как на меня нападают, это странно. Пресса вообще-то помогла мне навести порядок в голове. Знаете, мой отчим тоже мне помог. Я многое узнал. Это не значит, что он не был козлом. Не совсем честно посвящать двухлетнего малыша в реалии того, кто козел, а кто – нет. Где-то глубоко внутри мне все еще два года, и там я с каждым днем становлюсь немного лучше.
Это многое объясняет.
– Я хочу только сказать, что это не оправдания. Я не пытаюсь из чего-то выпутаться. Суть в том, что каждый человек в ответе за свои слова и поступки. Волей-неволей я отвечаю за все слова и за все поступки. Так что это не оправдания. Это просто факты, а они – то, с чем я имею дело. А если у вас с этим проблемы, то не приходите на шоу. Если вам охота быть дома в полночь, не беспокойтесь. Сделайте одолжение. Я вас не зову – не думаю, что мне этого хочется. Если у тебя проблема с тем, что я пытаюсь справиться с моей ерундой и как можно лучше сделать шоу, то просто не приходи, старик. Не стоит. Просто ступай куда подальше. Потому что там ты найдешь что-то для себя, а я здесь – для себя. У меня много дел. Много дел. Я за год проделал такую терапию, какой хватило бы на семь лет, но это требует больших энергетических затрат. И Guns N’ Roses тоже требуют энергетических затрат. И я собираюсь сделать это как можно лучше, со временем и по возможностям. И судья этому – я, а не кто-либо из толпы.
Как вы думаете, какое влияние это окажет на сочинение вами песен?
– Я правда думаю, что следующая официальная пластинка группы Guns N’ Roses или то, что я сделаю, по крайней мере, будет иметь такое драматическое звучание, какое людям и не снилось, и будет свидетельствовать о росте. Мне не хочется быть двадцатитрехлетним недомерком, как раньше. Не хочу быть таким человеком.
А каким вы хотите быть?
– По-моему, мне нравится быть таким, как сейчас. Хотелось бы немного больше душевного спокойствия. Уверен, что и всем этого хочется.
Брюс Спрингстин
Интервьюер Джеймс Хенк
6 августа 1992 года
Со времени выхода вашего первого альбома на музыкальной сцене многое изменилось. Куда вы, по вашему мнению, вписываетесь в наше время?
– Как ни странно, я никогда никуда не вписывался. В 70-е годы музыка, которую я писал, была несколько романтической, в ней было много чистоты, и, разумеется, она не воспринималась как часть того конкретного времени. А в 80-е годы я писал и пел о том, что происходило с людьми, которых я видел вокруг, или о том, в каком направлении движется страна. А значит, и в этом я шел не в ногу со временем.
Ну, зная отклики на вашу музыку в то время, мне кажется, вы очень хорошо вписались в 80-е годы.
– Ну, мы были популярны, но это не одно и то же. Я пытаюсь делать только одно: писать музыку, которая представляется мне исполненной смысла, в которой таятся сокровенность и страсть. И по-моему, я чувствую, что если то, о чем я пишу, реально и при этом эмоционально, то найдется тот, кто захочет это послушать. Не знаю, большая у меня аудитория сегодня или меньше, чем была прежде. Но меня это никогда не интересовало в первую очередь. У меня как бы сложилась история, которую я рассказываю, и на самом деле я дошел только до ее середины… Мне хочется петь о том, кто я теперь. Когда я был молод, я всегда говорил, что мне не хочется дойти до того, чтобы в сорок пять или пятьдесят лет притворяться, что мне пятнадцать, шестнадцать или двадцать. Мне это было попросту неинтересно. Я – музыкант на всю жизнь, я буду исполнять музыку вечно. Не думаю, что наступит время, когда я не выйду на сцену, играя на гитаре, громко играя, с силой и страстью. Я с нетерпением жду, что, когда мне исполнится шестьдесят или шестьдесят пять, я все еще буду заниматься этим.
Вы сказали, что турне после выхода альбома «Born in the U.S.A.» знаменовало конец одной фазы вашей творческой карьеры. Какое влияние оказал на вашу жизнь грандиозный успех этого альбома и последовавшего турне?
– Я поистине наслаждался успехом альбома «Born in the U.S.A.»[188], но к концу всего этого я просто «выпал в осадок». Я сказал себе: «Тпру, хватит». Когда ты заканчиваешь творить такую икону, со временем она тебя подавляет.
Вы конкретно о чем?
– Ну, например, цельный имидж, который был создан – и который, я уверен, я развиваю, – он на самом деле не я. Это такой мачо, каким я просто никогда не был. Возможно, он содержит немного больше от меня, чем мне кажется, но когда я был ребенком, я был очень ласковым и все тому подобное.
Знаете, занятно то, что ты создаешь, но в конце концов, по-моему, единственное, что можно сделать, это разрушить созданное. Поэтому, когда я написал «Tunnel of Love»[189], я думал, что вновь преподношу себя как сочинителя песен, в роли, весьма далекой от иконы. И в этом было облегчение. И потом я уехал в одно местечко, где этот материал несколько улегся, и часть его появилась здесь, в Лос-Анджелесе; я исполнял музыку с разными людьми и наблюдал, что получается, и жил понемногу в разных местах.
