– Я хочу сказать: не слишком ли поздно собрались?
– Лучше поздно, милый, чем никогда!
– Не уверен в этом, Мартышка! По-моему, лучше – никогда.
Он был заядлый холостяк.
Но извозчик уже тронул вожжой своего коня.
– Вот подлец! – проворчал я. – Он, видимо, струсил, Нюха, что ты рассыплешься на его блестящей пролетке.
– Конечно. Каждый бы на его месте струсил.
Я невольно вспомнил испуганные глаза Рюрика Ивнева, которыми он смотрел на наш знаменитый фибровый чемодан. Он с ним тоже раза два путешествовал во время гражданской войны.
Мне всегда нравились глаза нашего поэта под тяжелыми веками. Я даже написал о них целую строфу в своей поэме «Друзья». Это были глаза святого и великого грешника. Что всегда рядом.
А только что, в ту секунду, когда он пропищал: «Сумасшедшие!..» – я увидел, что это были добрые, по-настоящему испуганные глаза старого друга.
Рюрик Ивнев писал не только очень хорошие стихи, но и очень плохие романы. Поэтому их охотно печатали и еще более охотно читали.
Поэтому Шершеневич любил повторять крылатую фразу Мережковского: «Что пошло, то и пошло». И даже обмолвился эпиграммой:
Не столько воды в Неве,
Сколько в Рюрике Ивневе.
А Есенин говорил: «Наш Рюрик пишет романы очень легко. Легко, как мочится».
К счастью, наш друг не обижался. Мне даже казалось, что ему были приятны эти цитаты, обмолвки и литературно-критические сентенции.
А вот названия он придумывал для своих романов действительно отличные: «Любовь без любви», к примеру.
Наш поезд отходил в 20.14. Вечер был теплый, почти черноморский. Фибровый чемодан не слишком отягощал меня. А Мартышка несла в руках зонтик, сумочку и букет красных гвоздик. Я отлично усвоил язык цветов. Красный означал: «Люблю безумно».
– Осторожно… Не оступись… Здесь желобок… Смотри под ноги… ступенька…
– Мне кажется, Длинный, ты волнуешься.
– Чуть-чуть.
– Врешь, Длинный, что чуть-чуть.
– Если хочешь знать чистую правду: чуть-чуть больше, чем чуть-чуть.
– Опять врешь.
И она сжала мне руку теплыми пальцами:
– Немедленно, Длинный, выкинь из головы всякие ду рацкие страхи за меня. Слышишь?
– Слышу. – Ну!
– Есть. Выкинул.
– Опять врешь.
Фибровый чемодан я заботливо положил в головах – под жидкую вагонную подушку.
– Так тебе будет, Нюша, удобнее спать. Повыше будет. Правда?
– Конечно. Повыше и пожестче.
– Тогда я положу чемодан в ноги.
– Пожалуйста. Если он не обидится. Места нам обоим хватит. Все равно я сплю калачиком.
Нет, шутки до меня не доходили. Я был настроен слишком серьезно.
В купе уже расположились три курортницы: молоденькая в шелковой пижаме со шнурами на груди, как у гусара, не очень молоденькая в ситцевом сарафане и толстая крашеная дама в фиолетовом халате, которая мужественно боролась со старостью. Она вытирала кружевным платочком три потных подбородка, обмахивалась костяным китайским веером и громкими глотками пила боржом прямо из бутылки. Мне передавали, что англичане для развлечения ходят в немецкие рестораны, чтобы слушать, как немцы едят. Признаюсь, что это развлечение не в моем вкусе. И я трусливо сбежал.
– Они сразу увидели! – сказала Нюша, выйдя из купе в коридор, где я поджидал ее у раскрытого окна.
– Неужели?
– И не могли оторвать глаз. Я бодро сказал:
– Тебе повезло, Нюша. В купе одни женщины. Очень повезло.
– Но я, Длинный, предпочитаю мужчин. – И она с улыбкой пояснила: – Мужчины, видишь ли, поженственней, помягче.
Я сделал вид, что не согласился с этим:
– Чепуха! Парадокс! Держись, дружок, храбро.
– А я сразу лягу. Постель уже приготовлена.
– Правильно. Сразу на боковую. И спи. Проводник принес для моих гвоздик воду в полулитровой стеклянной банке из-под маринованных огурцов.
– Большое спасибо, товарищ, – сказала она провод нику.
И, поставив цветы в воду, вернулась к окну. Я поинтересовался:
– Все в порядке?
Нюша мотнула головой в сторону шептавшихся курортниц:
– Обсуждают мой живот.
– Не фантазируй, дружок.
– Мне ли не знать женщин? Сама-то я кто? Фиолетовая решительно закрыла дверь в купе. Я прокомментировал не слишком уверенно:
– Вероятно, хочет попудрить нос.
Но Нюша стояла на своем:
– Они смотрели на мой живот, как на Гималайские горы. Вероятно, похоже?
– Ничего подобного! Я даже поражаюсь, как они его заметили.
– Ах ты, мой длинный дурень! – И Нюша опять сжала теплыми пальцами мою руку.
Раздался второй звонок. Мы обнялись и крепко поцеловались. Она старалась приободрить меня:
– Не вешай, Толюха, носа. Я постараюсь не родить до твоего приезда.
– А это можно – постараться? Постараться или не постараться в этом деле?
– Конечно, можно! – сказала она убежденно.
И самыми правдивыми на свете глазами взглянула в мои глаза:
– Вообще, Длинный, все будет замечательно.
– Не сомневаюсь! – со слезой в горле согласился я. – Ни одной минуты не сомневаюсь.
И даже пошутил. Первый раз за тот вечер пошутил:
– Только, пожалуйста, милая, не играй в футбол. Она поклялась, что не будет. Потом добавила:
– В крайнем случае постою в воротах голкипером.
Когда поезд отгромыхал Москву, будущая одесситка вошла в купе, переоделась на ночь, съела яблоко, вынула из сумочки «Вечерку», легла и натянула до подбородка белое пикейное одеяло. Гималаи словно покрыл снег. Курортницы не отрывали глаз от этого величественного зрелища. Тогда будущая одесситка повернулась носом к стене и стала посапывать. «Вечерка» выпала из ее рук. Ничего сенсационного в ней не было.
– Заснула, как безгрешный ангел, – пробасила фиолетовая.
– Вот какие бывают «приятные» сюрпризы! – сказала не очень молоденькая. – Железнодорожные сюрпризы!
– Еще родит нам тут среди ночи! – как наработавшийся пильщик, тяжело вздохнула фиолетовая.
– Вполне вероятно, – согласилась не очень молоденькая. – Моя дочка на крыше родила. С биноклем в кармане. Во время солнечного затмения.
– Нет, не родит. Она в нашем купе не родит. Даю вам честное благородное! – твердо сказала очень молоденькая. – При первых же схватках я ее из вагона высажу.
– Куда? – безнадежно пробасила фиолетовая. – Куда вы ее высадите?
– К чертовой бабушке! Опущу тормоз Вестингауза и высажу. Хоть в чистом поле высажу. Вот увидите!
И очень молоденькая сердито надула свои пухлые розовые щечки с прелестными ямочками, которые возникают у тех, кого, как замечено, при рождении целует ангел в эти местечки. Словом, она была прелестна, эта юная супруга магазина «Комфорт», что процветал на Петровке по соседству с «Ампиром». Красотка ехала в Одессу «к папе и маме своего второго мужа», которому была фамилия Полищук, то есть та же, что и у Розочки.
