Польский поход Суворова вернул Румянцева в большую политику. Да не на обочину, а на олимп. Торжествовали петербургские друзья Петра Александровича. Хитроумный Завадовский повсюду воспевал фельдмаршала. Потёмкина не стало, а Зубов не мог конкурировать с графом Задунайским ни по военной, ни по управленческой части. Но Румянцев в Петербург не переселился и даже не приехал на время. То ли амбиции в нём поутихли, то ли понимал, что физических сил уже не хватит для придворных триумфов…
Ему нравился лаконичный стиль Суворова. Пётр Александрович не оттеснял истинного победителя в переписке с императрицей. В те дни он писал и говорил о Суворове с искренним восхищением, без сарказма — разве что с лёгкой долей снисходительности. А Суворов после этой кампании навсегда сохранит почтение к Румянцеву, забыв о минувших недоразумениях.
Но в переписке Суворова и Румянцева образца 1794 года, при внешней уважительности обоих, всё-таки чувствуется скрытый нерв. Это проявилось после Пражской победы, после капитуляции Варшавы, когда Суворову пришлось заняться политикой — например, просить за пленных, выпрашивать привилегии для варшавской знати. Граф Рымникский следовал давно избранному амплуа простака, а Румянцев не изменял рассудительной и церемонной манере. В политике Румянцев был куда опытнее Суворова, лучше чувствовал настроения Петербурга, хотя не покидал пределов Малороссии. Генерал-аншеф Суворов тоже присматривался к европейским делам — в особенности после Французской революции. Вихрь политический тогда воздействовал на всех. У Суворова созрел план решительного наступления на республиканскую Францию, план сокрушения революционной «гиены». В военном отношении план был продуман по-суворовски метко, но политическую подоплёку Суворов исследовал не слишком внимательно.
А Румянцев понимал, что императрица относится к безбожным восставшим галлам не столь прямолинейно. Революция исключила из политической игры Бурбонов — опасных конкурентов России, активно действовавших против наших интересов и в Польше. Измождённая, обнищавшая Франция выгодна России. Это не означает, что следовало приветствовать революцию, но и рубить сплеча время не пришло. Зато впору было задавать риторический вопрос: решилась бы Екатерина на раздел Польши, если бы в Париже по-прежнему правили Бурбоны, поддерживавшие в Речи Посполитой кого угодно, лишь бы отыграть несколько вистов у Российской империи? А революционной Франции было по большому счёту не до Польши. Париж поддерживал Костюшко — но не в том масштабе, на который рассчитывали поляки.
Станислав Август удивлялся, с какой лёгкостью Суворов освобождает польских офицеров из плена, даже зачинщиков восстания — им стоило только подписать реверс. В Петербурге нашлись доброжелатели, считавшие, что Суворов заигрался в милосердного хозяина Польши. Румянцев должен был учитывать и эту точку зрения.
Разделов Польши в XVIII веке было несколько. Принято насчитывать три, и второй из них произошёл незадолго до суворовского похода, в 1793 году. В действительности процесс деградации системы власти и распада страны шёл беспрестанно в течение века. Но в 1794 году был нанесён наиболее чувствительный удар по многовековой польской государственности. Страна надолго потеряла способность бороться за независимость, и только в 1918 году, в условиях Первой мировой войны и постреволюционной сумятицы в России, поляки сумеют выстроить независимое государство.
Кто виноват в этой катастрофе? Поляки не любят признавать, что прежде всего виновата демократия — пьянящая, порабощающая. Полвека она ослабляла Польшу — и в 1794-м поляки уже не имели оснований для горделивого отношения к русским, пруссакам, австрийцам. Наказание — гибель королевства, а заодно — и республики. Они ведь в 1794-м переплелись в противоестественном союзе.
В октябре 1795 года раздел Польши состоялся юридически. В то же самое время Суворову было приказано оставить Варшаву и направиться в Петербург — там его встречали как триумфатора. Но Варшава по разделу досталась тогда Пруссии — это вызывало негодование Суворова, да и Румянцев вряд ли считал такой исход вполне выгодным для России. Варшаву империя получит только после Наполеоновских войн.
Оставались ли у России шансы получить на западной границе дружественную Польшу, не растаптывая её суверенитет? Екатерина взяла курс на поглощение Польского королевства — и даже некоторым современникам такая тактика не казалась бесспорной. А к середине XIX века, после нескольких кровопролитных польских восстаний, среди государственников стало популярным отношение к Польше как к непосильной обузе. Но что предлагала нам история вместо поглощения? Не усиление ли Пруссии за счёт Польши — и это ещё не в худшем случае?
Сокрушив Османскую империю, прорвавшись к Чёрному морю, империя чувствовала силушку в плечах — и расширялась с молодецким гимном композитора Козловского на стихи Державина: «Гром победы, раздавайся!» В этих словах — смысл эпохи. И захват европейской столицы в этой системе ценностей — дело благородное. А уж тем более если речь идёт о славянском католическом государстве, которое во времена Московской Руси слыло соперником опасным и могущественным.
Слава той осенью досталась Суворову — и заслуженно. Ему посвящали стихи — Иван Дмитриев, Гаврила Державин… Прежде он не изведывал столь полного признания — и не скрывал торжества. Ликовал. Румянцев остался в тени — но кампания подчеркнула его влияние на политическую жизнь империи, и граф Задунайский увядал в душевном равновесии. У него уже и так имелись все награды, разве что княжеского титула не хватало. За польские дела императрица в конце концов пожаловала Петру Александровичу новые имения, и не только. «Повелеваем Сенату нашему подвиги его засвидетельствовать новою похвальною грамотою, к подписанию нашему заготовляемою; сверх того пожаловали мы ему в потомственное владение деревни; на вечную память заслуг его воздвигнуть ему на иждивении казны нашей дом, с принадлежащим к нему внутренним убором, и перед оным соорудить памятник, истребовав от него уведомление, в столице ли, или же в которой из своих деревень он предпочтет те строения, и представя нам план и сметы, дабы мы об отпуске потребной суммы могли учинить распоряжение». Эти лестные слова Румянцев узнал и напрямую, и в пересказе Завадовского.
Ничто не нарушало ташаньского уединения, а Пётр Александрович доказал самому себе, что может управлять армиями и чиновниками по переписке.
Закат выдался долгий: состарился Румянцев раньше срока, а жил, по тем временам, до глубокой старости. Граф почти безвылазно пребывал в своём имении Ташань под Киевом. Там он построил дворец, но для своего личного проживания выбрал всего две комнаты. Из многих имений, принадлежавших ему в Малороссии, излюбленными считались Вишенки с Черешенками. Дворец в Вишенках тоже напоминал романтическую крепость — туда Пётр Александрович наведывался куда чаще, чем в шумные города империи. В Вишенках он выстроил весьма вычурные резиденции, которые названиями да и архитектурными мотивами напоминали ему о миновавших походах: Молдавский дворец, Турецкий дворец, Готический дворец и Итальянский. Среди авторов этого великолепия называют архитекторов Василия Баженова и Максима Мосципанова — украинского зодчего, которого Румянцев привечал.
