Весна шла своим чередом, и Байрон начал живо интересоваться итальянской политикой, даже играя роль постороннего наблюдателя. В письмо от 9 апреля Меррею он для забавы вложил программку вечера в литературном салоне кардинала-легата и едко заметил: «Сам кардинал – добродушный старичок, епископ Имолы и легат, ревностный последователь церковных доктрин. Сорок лет у него жила домоправительница для удовлетворения его плотских желаний, но все равно его считают набожным и высоконравственным человеком».
В 1817 году Байрон говорил Муру, что не считает литературу своим призванием. «Но вот увидишь, я в чем-нибудь преуспею, если позволят время и обстоятельства…» А теперь в середине апреля в Равенне время и обстоятельства предоставили ему это нечто. Беседы Байрона с графом Ружжеро Гамбой, отцом Терезы, страстным патриотом Италии и либералом, дали ему понять растущую мощь карбонариев. 16 апреля Байрон писал Меррею: «На сегодняшний день это самое занимательное зрелище – увидеть, как итальянцы прогонят варваров всех наций в их берлоги. Я достаточно долго прожил среди них, чтобы понять, что они – один из самых сплоченных народов в мире, но им нужен союз и принципы, и я сомневаюсь в их успехе. Однако они будут пытаться, а это хорошее дело».
Новые взгляды Байрона охладили его отношения с кардиналом, этим ярым последователем церковного учения, чья власть укреплялась и поддерживалась австрийцами. 23-го Байрон сообщал Меррею: «Прошлой ночью они исписали весь город лозунгами: «Да здравствует республика!», «Смерть папе!» и т. д. В Лондоне этого бы не произошло, потому что стены там неприкосновенны. Но здесь совсем другое дело… Полиция настороже, а кардинал побледнел под своей пурпурной мантией».
Политические и литературные увлечения Байрона теперь занимали его больше, чем общество возлюбленной. Он начал писать трагедию, основанную на истории жизни дожа Марино Фальеро, патриция, который вместе с народом выступал против тирании Сорока, правивших Венецией. «Я так и не написал ни одной полной сцены этой поэмы, – позднее сообщал Байрон Меррею, – без того, чтобы не прерваться: нарушить заповедь Господа и повиноваться женщине… Дама всегда извинялась за вторжение, но вы знаете, какой ответ должен всегда давать мужчина. Таковы обязанности героя-любовника».
От тяжелых раздумий Байрона отвлекали лишь мысли о дочери и ее образовании. Аллегре было уже больше трех лет, и он понимал, что она не получала должного внимания и воспитания. Однако Байрон решительно восставал против назойливости Клер, которая забрасывала его письмами с просьбой разрешить увидеть ребенка. Она просила, чтобы Аллегру привезли к Шелли в Пизу, а потом угрожала приехать в Равенну. Когда Хоппнеры с опозданием передали Байрону первую просьбу Клер, он резко ответил: «…я настолько не согласен с детским воспитанием в их семье, что мне кажется, будто ребенка везут в госпиталь. Разве не так? Разве у них был хоть один ребенок? Здоровье Аллегры отменное, а характер не так уж плох, иногда она ведет себя тщеславно и упрямо, но всегда весела и жизнерадостна, и поскольку через год или два я либо отправлю ее в Англию, либо в монастырь, чтобы она получила образование, то эти недостатки будут должным образом исправлены. Но моя дочь не покинет меня, чтобы умереть от голода и зеленых фруктов или вырасти с убеждением, что Бога нет. При любом удобном случае ее мать сможет увидеться с ней. Так, и только так».
В середине мая отношения Байрона с Терезой и ее мужем накалились. Гвичьоли уже не скрывал своего негодования. То, что он ищет доказательств неверности жены, стало ясно, когда Тереза взволнованно написала, что граф вскрыл ее стол и обыскал его. Тереза полагала, что графа подстрекали насмешки друзей из церковных кругов, которые, подозревая Байрона в приверженности к карбонариям, хотели выслать его из Равенны. Развязка наступила, когда вечером граф застал Байрона с Терезой и раздраженно попросил его прекратить визиты. Тереза в своих воспоминаниях написала, что «они, как обычно, беседовали», но Байрон был более откровенен. Он писал Меррею, что все началось «из-за того, что нас застали вдвоем и, что еще хуже, она ничего не отрицала».
Первым порывом Байрона было уйти и «пожертвовать» собой, а не идти на компромисс и не смущать покой семьи Терезы. Она рыдала и обвиняла его в холодности. Но Байрон с чистой совестью мог сказать, что она неправильно истолковала его стремление уехать. Настоящая причина, возможно, крылась в приверженности Байрона к условностям, как писала маркиза Ориго. Он много лет играл роль бунтовщика. «Но он никогда не оспаривал, как Шелли, ценности социальных норм». Байрон искренне называл себя и Терезу «заблуждающимися». У него было врожденное отвращение к открытой демонстрации излишней вольности в женщине.
Тереза была готова немедленно бросить графа и просить о разводе, но Байрон посоветовал ей «поговорить с папой». И в конце концов ее отец обратился к папе римскому с просьбой дать дочери развод. Решимость Байрона остаться с Терезой, несомненно, окрепла благодаря поддержке графа Гамбы и его друзьям в Равенне. 20 мая он написал Меррею: «…итальянцы на нашей стороне, особенно женщины, да и мужчины тоже, потому что говорят, что он не имел права затевать скандал после целого года снисходительного отношения. Закон против него, потому что он жил с женой после ее признания. Все ее многочисленные родственники, высокородные и могущественные, в гневе на его поведение и нежелание признать себя рогоносцем после нескольких измен, в то время как другие признают после одной».
На отношение графа Гамбы к этому делу повлияла не только Тереза, но и его любовь и уважение к Байрону. Похоже, он тоже был очарован молодым английским лордом и предпочел бы, чтобы именно он был его зятем вместо расчетливого старика, который плохо относился к его дочери. Байрон советовался с отцом Терезы по всем вопросам и предлагал наилучшие действия в борьбе за счастье и репутацию Терезы. Его расположение к Байрону подкреплялось их одинаковыми политическими взглядами.
Байрон с самого начала подозревал, что церковные круги используют любую возможность, чтобы выслать его из Романьи, хотя они и не смели прямо выступить против английского лорда. Можно было досаждать ему, затевая ссоры с его слугами-итальянцами. Самыми его преданными слугами были Лега Замбелли, бывший слуга Гвичьоли, сопровождавший его из Венеции в качестве секретаря, и внешне свирепый, но добродушный гондольер Тита Фальсиери. Байрону повезло, поскольку среди множества врагов из окружения кардинала-легата у него был друг, граф Альборгетти, который, возможно из корыстных побуждений, потому что уже был знаком с щедростью Байрона, но также из восхищения и преклонения перед ним, стал его посредником и агентом. Кажется бесспорным, что Альборгетти пользовался своим влиянием на кардинала, чтобы помочь Байрону и Терезе.
В мае и июне Байрон, как прежде, жил на втором этаже дворца Гвичьоли, играя с животными, тайно встречаясь с Терезой, пока Морелли и негритенок стояли на страже, и поздно ночью сочиняя стихи. Порой его беспокоила кажущаяся слабость Терезы по отношению к мужу, с которым ей посоветовал остаться отец, пока она не получит законного разрешения покинуть его. Может быть, в отношениях графа с женой было что-то более глубинное? Но Байрон решил быть верным Терезе до конца. Одно из писем больше всего поразило ее. Именно в этом она никогда не было уверена. Он написал: «…моя любовь, мой долг, моя честь обязуют меня вечно оставаться тем, кем я сейчас являюсь, – твоим возлюбленным, другом и, если позволят обстоятельства, твоим мужем».
6 июля папа своим указом позволил Терезе расстаться с графом Гвичьоли, потому что «далее ей было невозможно жить в мире и согласии с мужем», но официальное сообщение пришло только 14-го. Граф должен был выплачивать Терезе содержание в размере ста скудо в месяц, равное тысяче английских фунтов в год, писал Байрон Киннэрду. Кардинал согласился не сообщать графу о решении папы, пока Тереза не уедет, чтобы избежать «жестокости и скандала». Последний день во дворце Гвичьоли она провела «в слезах и горе», а граф вел себя недоверчиво. Одной из причин ее волнения была мысль о возможности расставания с Байроном, хотя бы и временно. 15 июля Тереза со слугами покинула дворец и вернулась к отцу, который отвез ее в сельский дом в Филетто, примерно в 15 милях к юго-западу от Равенны. Для возлюбленных это был конец главы. Из чичисбея Байрон превратился не в мужа, как мечтала Тереза, а в нечто более странное: «возлюбленного уважаемой и знатной дамы, разошедшейся с мужем».
Глава 22
Подготовка к революции
1820
Граф Гвичьоли, живущий на первом этаже дворца, оставался по-прежнему загадкой, и молва поговаривала о том, что он строит козни против Терезы и Байрона. После вечерней верховой прогулки в день отъезда Терезы (15 июля. – Л.М.) Байрон отправил своего повара Валериано охранять ее вместе с Луиджи Морелли. С поваром он передал письмо: «В моей любви можешь не сомневаться, а твоя пусть продолжается. Передай от меня наилучшие пожелания своему отцу… P.S. Говорят, что А. (Алессандро Гвичьоли. – Л.М.) в жалком положении. Напиши мне в лучшем стиле Сайта Кьяры. Будь очень осторожна!»
