Алкоголь подавлял мой аппетит в отношении как еды, так и мужчин. Я могла жадно набрасываться на чипсы и орешки на импровизированных сборищах после спектаклей, но дома, в гостинице или в кафе я нередко заказывала еду, а когда ее приносили, не могла заставить себя потрудиться над ее пережевыванием. Глэдис качала головой и жаловалась, что при таком рационе даже птичка зачахла бы. Я же пила, смеялась и поддразнивала ее: «Чего ты боишься, Глэдис, что меня сдует ветер? Да я крепкая, как вол. К тому же, если я не ем, то и не толстею, верно?»
Что касается мужчин, то мне удалось не наделать много ошибок. Я насмотрелась, как девушки в объятиях мужчин направлялись в сторону ближайшей спальни, (выпивка придавала им храбрости), и боялась, что это всего лишь вопрос времени, когда я стану ветераном подобных ни к чему не обязывающих приключений. Конечно, у меня было несколько подобных историй, но все-таки, сохраняя остатки чувства собственного достоинства, я взяла себе за правило: никогда, как бы я ни напилась накануне, не просыпаться утром в постели с незнакомцем. И я следовала этому правилу и, если была сильно пьяна, не подпускала к себе ни одного мужчину на пушечный выстрел.
Много ли я пила? В 1935 году я не особенно считала. Отчасти потому что не слишком беспокоилась, но главным образом, поскольку выпивка всегда была у меня под рукой. Я могла указать на другого и сказать: «Этого алкаша пора поместить в лечебницу». Но я не была пропойцей. Я могла смеяться и петь громче остальных на вечеринке, но никогда не устраивала истерик, подобно некоторым девушкам, никогда не швыряла стаканы об пол или в стену, никогда не причиняла гостям дискомфорт. Я всегда играла в своем шоу и делала все от меня зависящее. Мне просто было нужно знать, что бутылка под рукой, и я была уверена, что это всего лишь временное состояние; что бросить это не проблема, когда я буду готова.
Большой перерыв наступил, когда я очень в этом нуждалась. Мне предложили роль на пару с Милтон Берл в национальной компании, что было очень важно для меня. Я согласилась, освободилась от своих обязанностей в водевиле, очень довольная, что буду играть вместе с Милтон, которая вскоре стала одной из моих лучших подруг, — уверенная, не знаю почему, что это путешествие будет очень важным для меня и я каким-то образом найду себя.
Мы репетировали четыре недели, и это было так трудно и интересно, что мысль выпить мне просто не приходила в голову. Мы все были полны надежд. К несчастью, национальная компания оказалась не очень-то национальной. Через восемь недель шоу закрылось.
Я восприняла провал шоу как свой собственный и вернулась к бутылке. Я часами сидела в кресле, не двигаясь — разве только для того, чтобы налить выпивки или закурить сигарету, — поглощенная математической игрой под названием: «Куда делись 625 000 долларов?» Я испытывала непреодолимую тягу позвонить детям и маме по междугородной связи, но Глэдис отговаривала меня, потому что мой язык заплетался. Тогда я говорила: «Ладно, я буду ждать». И немедленно звонила. Иногда я звонила, а мама говорила, что дети проводят уик-энд с отцом, и спрашивала: «Почему ты пьешь?» В другие разы я звонила и разговаривала с каждым из мальчиков по часу или больше, радуясь, какие они милые молодые люди, и прикусывая язык, чтобы не закричать: «Приезжайте ко мне, дети! Приезжайте и позвольте вашей маме любить вас!» Мама спрашивала, что я делаю на Востоке, что я хочу доказать, зачем я пью, и почему я не еду туда, где мне надлежит быть.
— Я не знаю, мама… — говорила я.
На самом деле я знала. Я была вдали от этих трех человек, которых любила, потому что мне было стыдно показаться им на глаза. Я была пьяницей. Мама этих чудных замечательных мальчиков — была пьяница. И трусиха. И неудачница, полная неудачница. И притворщица: сколько я поднимала шуму по поводу своего желания быть взрослой, а теперь не умела принять собственную зрелость.
Мой агент Луи Ирвин пригласил меня в свой офис через пару недель после фиаско с мюзиклом и предложил тур в Европу.
— Твоя карьера под угрозой, дорогая, — сказал он, дымя сигарой. — Но я заключил своего рода сделку с европейскими агентами. Ты сможешь играть в театрах British Gaumont Theatre Chain по Британским островам и в паре второсортных театров. Если ты согласна отправиться по этому маршруту, а честно говоря, только на таких условиях они согласны заказывать тебя, они гарантируют тебе звездный статус в афише выступлений «Кафе Депарее» в Лондоне.
Он покосился на меня в ожидании восторгов.
— Ты сдвинешься, наконец, с мертвой точки, и уверяю тебя, я тебе не мог бы предложить даже жалкое подобие их гонораров, а доверие «Кафе Депарее» все оценят по достоинству, когда ты вернешься домой. Уверен, это поможет твоей карьере.
Я вздохнула.
— Боже, как бы я хотела обнять тебя, Луи, но я совершенно не в том состоянии. Так нельзя начинать тур.
— В чем проблема?
— Во мне, — сказала я. — Что-то я утратила. Я ненавижу себя — то, во что превратилась. Я пью, словно какой-то маленький человечек с плеткой сидит у меня на плече и погоняет: «Пей, пей!» Я боюсь вернуться в Калифорнию и встретиться со своими детьми, потому что они такие чистые, а я чувствую себя такой грязной. Меня словно разобрали на части, ты меня понимаешь?
Давая мне прикурить, Луи видел, как дрожит моя рука.
— Это вне моей компетенции, милая. Тут нужен психиатр, или даже Анонимные Алкоголики. Я просто бизнесмен. Я довольно давно знаю, что ты в беде. Но я знаю и то, что на выступлении ты никогда не проколешься. С одной стороны, если ты не согласишься, и я буду давать тебе небольшие подработки то там, то здесь, нет никаких гарантий, что ты исправишься. А с другой стороны, если ты поедешь в Европу и покажешь им шороху, все будут тебе аплодировать, все будут тебя любить, может быть, маленький человечек с плеткой отправится куда-нибудь в другое место поискать счастья. Что ты теряешь? У тебя есть настоящий шанс выиграть.
Луи Ирвин, благослови его господь, не мог ошибаться более жестоко. Мне было что терять в Европе. И это случилось.
Вначале 1936 года мы с Глэдис поплыли в Англию. В конечном счете меня убедило предпринять это путешествие то, что Нью-Йорк начал угнетать меня. От постоянной выпивки меня невыносимо трясло, мутило и тошнотворно сосало под ложечкой. И лишь очередной глоток избавлял меня от этого состояния. Каким-то образом мне удалось убедить себя, что виной всему — городской шум, всегда неожиданные взрывы шума. Я не выносила постоянный грохот, доносящийся с улицы в окна моей комнаты, где я пила в надежде, что алкоголь заглушит звуки.
