И вот же незадача: в «Распутине» хозяйка ресторана мадам Мартини как раз принимала почетного гостя – Юрия Петровича Любимова. Увидев шефа, Высоцкий напружинился и независимо прошествовал мимо, сделав вид, что никого не замечает. Усевшись за столик, затребовал бутылку водки. Приветливо помахав поющему на сцене Алеше Дмитриевичу, заказал ему «цыганочку» и принялся осыпать франками музыкантов. Купюры волшебным образом молниеносно исчезали в бездонном декольте сестры солиста Вали. Шемякина бес дернул подойти к Любимову и сообщить, что Володе плохо. Юрий Петрович внимательно посмотрел и заметил: «Да вам вроде тоже нехорошо». Оскорбленный гусар в долгу не остался: «Вы, господин хороший, засранец! Портрет государя императора в спектакле своем повесили вверх ногами! Лет 30–40 назад господа офицеры надавали бы вам по морде за оскорбление святейшей персоны!»
Сидевший в одиночестве Высоцкий, расстроенный своим свинским состоянием, вдруг загорланил на весь зал: «Где мой черный пистолет? – На Большом Каретном!» Услыхав призывный рык, Шемякин тут же (а как иначе?!) откликнулся: «Вовочка, вот, здесь он!»
И, выхватив «пушку», принялся палить в потолок.
«…Чтобы ему показать: пистолет – тут! – разумеется, позже вспоминал Михаил. – И патроны тут, и порох тут, в пороховницах!.. Цыгане, естественно, лезут под стол. Мадам-хозяйка тоже, с Любимовым как-то залезают, угрюмо… А мы с Володей стреляем, кричим: «А-а-а, а где?» А я говорю: «Вот, а вот – так!» Вот – такая песня получилась… Вдруг я вижу, что хозяйка выползла из-под стола, потому что патроны у меня кончились, звонит в полицию. Я думаю: «Время уходить». И мы ушли…»
Успели вовремя. К ресторану уже подкатила полицейская машина. Куда теперь? Давай в «Царевич»!..
Их жены всю ночь с ума сходили, сидя на кухне у Шемякиных. «…И курили, курили, курили, – рассказывала Ревекка. – Я уж не знаю, сколько мы сигарет выкурили! Марина сидела совершенно бешеная. Я говорю:
– Ну, Марина, давай с юмором к этому относиться…
А ей было не до юмора – она очень сильно переживала. А еще у нее утром была съемка, кажется, в «Марии-Антуанетте», ей надо было быть свежей и красивой. И она сидела у нас на кухне и сходила с ума… Потом она все-таки уехала. Сказала мне: «Как только они появятся – позвони…»
Они появились под утро. Порознь. Сначала Миша – на руках консьержа и администратора ресторана «Царевич». Потом – Высоцкий с проклятиями: «Мишка! Друга бросил!»
Вот откуда и возникли строки:
Французские бесы —
такие балбесы!
Но тоже умеют кружить…
Как многие пьяницы, признавал Шемякин, мы понимали, что приносим горе родным и близким. Пытались бороться c этим недугом. Вместе с Володей зашивались 9 раз. Это когда в тело на полгода вживляют капсулу с жидкостью, которая при смешении с алкоголем становится ядом и попадает в кровь. Конечно, это помогало мало. Считаешь дни, часы, минуты, когда кончится действие проклятой «торпеды». Потом срываешься так, что все вокруг гудит. Вместе с нами однажды зашилась и Марина Влади. Ожидая у телефона, когда позвонит Володя, она стала замечать, что потихонечку спивается…
В парижской обители Высоцкого над его письменным столом висел портрет старого тибетского монаха в желтом буддийском хитоне и с молитвенной погремушкой в руках. Это был наставник самого далай-ламы Вен Калу Ринокх. Поэт называл его «наш старик». Марина организовала им встречу на предмет чисто российской проблемы, искренне надеясь на помощь небесных сил. И Шемякин, и Высоцкий исполнили все ритуальные требования: сняли у входа обувь, на четвереньках подползли к просветленному, смиренно попросили об исцелении. Тот рассказал им пару притч и повязал каждому желтую ленточку в качестве оберега.
Друзья после созванивались: «Ну что, старик, помогает ленточка?» – «Да вроде действует, не пью…» А сорвались практически одновременно. Но! Михаил знал: «Для многих Володя – гуляка, гениальный забулдыга: выпивает стакан водки, с хрустом закусывает им же, берет гитару и… понеслась душа русская в звездные дали. На деле же это был великий труженик, обладавший потрясающей самоотдачей в работе… Но это был абсолютно больной человек, несчастный. Именно поэтому он так хотел избавиться от служения «зеленому змию»… Плюс ко всему за два года до смерти он был посажен (не «сел», а был посажен) на иглу… И это уже было началом настоящего конца, потому что даже его бычий организм не мог с этим справиться. Выход из запойного состояния при помощи пантопона или морфия ни одно сердце не выдержит…»
Шемякин говорил, что с Высоцким за все эти годы они поругались лишь однажды, когда тот попросил добыть ему наркотик.
– У тебя столько знакомых врачей, коллекционеров, собирателей…
Конечно, Шемякин мог бы достать хоть ящик зелья. Предложил бы гравюру – домой бы принесли. Но он отказался наотрез:
– Володя, кто тебя «посадил на иглу», у тех и проси! Можешь сейчас уйти, хлопнуть дверью – хоть навсегда! У меня не проси.
А потом была их последняя встреча весной 80-го в Париже. Вернее, предпоследняя.
Отходя от очередного загула, Шемякин все же нашел в себе силы позвонить домой. Вместо ожидаемых упреков услышал от жены: «Ты знаешь, а Вовчик-то на буйном…»
Первый же порыв: срочно увидеть Владимира!
Каким-то чудом Шемякин добрался до знаменитого госпиталя Шарантон, где когда-то лежал сын Марины Влади. «И вот я стою перед громадным таким, мрачным зданием, – рассказывал Михаил. – А там, где-то в середине, сидит Вовчик, к которому мне нужно пробиться, но как? Во-первых, у меня – такой первобытный страх, по собственному опыту знаю, что такое психиатрическая больница; во-вторых – все закрыто. Я перелезаю через какие-то стенки, ворота, бочком, прячусь между кустов сирени… Вижу – какая-то странная лестница, я по ней поднимаюсь, почему – до сих пор не могу понять, это чисто звериная интуиция! – поднимаюсь по этой лестнице до самого верха, почему-то там – железная дверь и маленькие окошечки, в решетках. Я в них заглядываю – и вдруг передо мной выплывает морда такого советского психбольного. Он мне подмигивает так хитро из окошечка: «Э-э-э!» – и так двумя пальцами шевелит. А ему тоже: «Э-э-э!» Мол, давай открывай, чего ты мне рожки строишь? У них – проще, чем в советских психбольницах, он берет – открывает дверь – за что-то дернул, а может, плечом нажал посильнее. Я вхожу. Вонища такая же, как в советских психбольницах – инсулиновый пот. И я по коридору почему-то сразу пошел налево, и вдруг у окна в пунцовой байковой пижаме – Вовчик стоит… Он обернулся: «Миша!»… Он повел меня к себе в палату, в такой… закуток. Я говорю:
