Летом 1865 года, «похитив три месяца свободы от службы», Гончаров поехал вновь за границу. Находясь в Мариенбаде, он пытался работать над «Обрывом». В письме к С. А. Никитенко из Мариенбада (от 1 июля 1865 года) он писал: «Начал было перебирать свои тетради, писать или, лучше сказать, царапать и нацарапал две-три главы, но… Но ничего из этого не выйдет… «Отчего же не выйдет?» — опять спросите вы, а оттого, что оставалось, как казалось мне, перейти только речку, чтоб быть на другой стороне, а когда теперь подошел к реке, то увидел, что она — не река, а море, т. е. другими словами, я думал, что у меня уже половина романа вчерне написана, а оказалось, что у меня только собран материал и что другая, главная половина, и составляет все и что для одоления ее нужно, кроме таланта, много времени».
Таким образом, писатель ясно видел, что сама жизнь требует от него перестройки всего прежнего замысла романа, более широкого и острого отображения действительности, новых явлений в ней, ответа на жгучие вопросы современности. Именно потому все написанное казалось ему только «рекой», а все, что предстояло написать — целым «морем».
Отпуск в 1866 году Гончаров также провел за границей — в Баден-Бадене, Мариенбаде, Булони, Париже. Когда он находился в Мариенбаде, прусская армия открыла военные действия против Австрии. Из-за того, что фронт приближался к Мариенбаду, Гончаров был вынужден покинуть его.
Война 1866 года произвела на Гончарова сильное впечатление. На все происходившее он смотрел глазами гуманиста. «Я от души… проклинаю ужасы этой безобразной войны, — писал он тогда в одном из своих писем из-за границы. — В военную славу я не верю, героев войны не признаю: они отжили; смотрю на войну, как на орудие всеобщей полиции, и весь успех нынешней войны вижу только в том, что она — шаг к тому, чтобы войны были невозможны. Я видел, как пострадала от войны Австрия, вся Германия, сама Пруссия; думал, что тут и конец: приехал во Францию — и здесь слышу ей проклятия. Наконец она коснулась и Англии: банкротства — в Лондоне, в Париже, в Марселе, появились почти везде нищие»[187].
В Мариенбаде Гончаров работал над романом. В одном из своих писем к Александре Яковлевне Колодкиной, с которой случайно познакомился в этот раз на водах, он, между прочим, писал: «Роюсь в своих тетрадках и по временам прибавлю новую страницу»[188]. Он много раздумывает над образом Райского, стремится вполне и окончательно прояснить, кем и чем он должен быть. Но Райский так и остался для него тогда «в тумане»[189]. Из-за «приливов в голове» Гончарову, однако, пришлось прекратить работу над «Обрывом». Врач назначил ему лечение — «Boulogne sur mer»[190]. Но Булонь со своим шумом и суетой, любопытными англичанами и англичанками, традиционным table d'hote, casino[191] и концертами знаменитой в то время певицы Карлотты Патти скоро на этот раз наскучила Гончарову. Его потянуло в Париж. В Париже он вновь встретился с Колодкиной.
По рассказам Колодкиной, Гончаров любил «для моциона» прогуливаться от Тюильри до Champs Elises[192]. Часто гуляли они с Иваном Александровичем, целой компанией устраивали недалекие загородные прогулки. Он развлекал всех своими рассказами, остроумными шутками, на которые был, в минуты расположения, неистощим. В одно из посещений Луврского музея Гончаров остановился перед статуей Венеры Милосской и, восхищенный, продекламировал (правда, несколько неточно) стихотворение Фета:
Цветет божественное тело
Неувядаемой красой…
Ты вся полна пафосской страстью,
Ты веешь негою морской,
И, вея всепобедной властью,
Ты смотришь в вечность пред собой.
В этом стихотворении, по словам Гончарова, «сжалось и спряталось то, что каждый должен чувствовать перед этой статуей, перед ее всепобедной красотой, смотрящей вдаль».
Вообще память Гончарова хранила множество стихотворений. Как он сам говорил, он «наизусть изучил всего Пушкина, Лермонтова». И в преклонных летах он любил поэзию и был тонким ее ценителем. Декламируя, он как бы молодел.
Однажды по возвращении с Парижской ярмарки они обедали в отеле «de France». Гончаров развеселился.
— Александра Яковлевна, — обратился он к Колодкиной, — вы такая поклонница Пушкина — верно, знаете его стихотворение «Ангел». Скажите…
Та начала:
В дверях Эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный
Над адской бездною летал.
— Прости, — он рек…
— Теперь позвольте, — перебил ее в этом месте Гончаров и, держа бокал с шампанским, продолжал, импровизируя:
… Тебя я видел,
И ты недаром мне сиял:
Не все я в мире ненавидел,
Не все я в мире презирал.
Обратная поездка Гончарова по загранице была более туристской, чем когда-либо прежде. Из Парижа проездом Гончаров и Колодкина останавливались в Кельне, осматривали знаменитый собор и, конечно, по тогдашней традиции, купили «склянку» кельнской воды — «о-де-колоню», который впервые стал производиться именно в этом городе.
Более продолжительная остановка была сделана в Берлине. Гончарову Берлин нравился своими парками. Особенно он любил прогуливаться по Тиргартену, считая его лучшим парком в Европе.
В Петербурге Гончаров часто встречался с Колодкиной. Это свидетельствовало об их взаимной приязни. У Гончарова, видимо, возникало чувство близости к ней. Но в 1867 году Колодкина уехала из Петербурга в Вильно, где определилась начальницей высшего женского училища, сообщив об этом Гончарову post factum. Это удивило его. Он послал ей на память свою карточку. Колодкина поблагодарила. Больше они не встречались.
* * *
Во время лечения в Мариенбаде в июне 1867 года Гончаров в одном из своих писем С. А. Никитенко сообщал: «Хотел приняться за старый забытый труд (то есть за «Обрыв». — А. Р.), взял с собой пожелтевшие от времени тетради… Ни здоровье, ни труд не удались, и вопрос о труде решается отрицательно навсегда. Бросаю перо…»
Трудности, ставшие перед романистом в эту пору, действительно были так велики, что он хотел бросить вовсе писать «Обрыв». С тяжелым сердцем покинув Мариенбад, он направился в Баден-Баден. Там он встретился с Ф. М. Достоевским.
К сожалению, ни в «Дневнике» Достоевского, ни в письмах Гончарова не отразились какие-либо существенные моменты этой встречи или, вернее, ряда их встреч на курорте. Достоевский тогда весьма «поигрывал» в рулетку, часто проигрывался «дотла», занимал деньги у Гончарова. Гончаров тоже «иногда заходил на рулетку» и, видя жадную толпу, «машинально» ставил луидор… Но как говорил сам Гончаров, «бес игры» его «никогда не мучил».
