По дороге «на воды» — в Киссинген — Гончаров на некоторое время остановился в Берлине. Каждое благоприятное мгновение он использовал для работы. «Я работаю, работаю, пока головой еще и вношу только заметки в карманные книжки, которых исписал уже штуки четыре, — сообщал он С. А. Никитенко. — Мне снится что-то очень хорошее впереди… Ах, если бы берег, берег скорей!»
В Киссингене писатель намеревался прежде всего заняться первой половиной романа — все заново «прочесть, просмотреть, переправить», чтобы сдать ее в журнал в сентябре, поскольку он уже, по его словам, знал тогда, «что должно быть во второй половине». Выполнив эту задачу, писатель всецело сосредоточился на четвертой и пятой частях, которые, по его мнению, определяли идею романа. В Киссингене он всячески уединялся от знакомых, толпы, шума, жаждал одного — тишины. «В работе моей мне нужна простая комната, с письменным столом, мягким креслом и с голыми стенами, чтобы ничто даже глаз не развлекало, а главное, чтоб туда не проникал никакой внешний звук, чтобы могильная тишина была вокруг и чтоб я мог вглядываться, вслушиваться в то, что происходит во мне, и записывать. Да, тишина безусловная в моей комнате и только!»[201]
Однако такой тишины ему не удалось обрести на курорте. Шумы, фортепьянные трели, «вой» какой-то «чортовой куклы», поселившейся напротив него, — все это мешало ему и порой доводило до исступления. Он не умел «думать в одно время о Вере, глядеть в человеческое сердце, слушать и писать тайны страстей» и вместе с тем заботиться о переезде или о том, чтобы «не пропали панталоны или сапоги, укладывать чемодан и т. п.».
Но под гнетом этих и подобных им неурядиц Гончаров оставался недолго. Буквально через час он был уже в другом, радостном состоянии и вновь вдохновенно писал. Гончаров сам осознавал, что в его натуре — физической и нравственной — «есть какие-то странные, невероятные и необъяснимые особенности, крайности, порывы, неожиданности и проч.», которые особенно сильно проявлялись в нем в эти годы. Гончарову свойственны были внезапные перемены настроения и всего духовного облика под влиянием ничтожных обстоятельств. Так, после очередной кратковременной творческой депрессии у него на другой же день, после вечера, разрешившегося грозой, наступил необычайной силы подъем, и он «вдруг ожил», написал целую главу и потом от возбуждения и радости «бегал по аллеям, как юноша», даже купил любимый цветок лилию, а затем писал целое утро. Особенно раздражали и нервировали его знакомые, пристававшие к нему с вопросами, что будет дальше в романе. Ему чудилось, что среди них есть агенты Тургенева, он чувствовал себя затравленным человеком, мучился опасениями, чтобы «чужой язык не слизал сливок», в своих письмах просил Стасюлевича ничего не сообщать ни Тургеневу, ни Анненкову.
Преодолевая эти душевные и творческие тернии, писатель все же идет вперед, роман пишется непрерывно. Если к началу июня роман был еще только «в голове кончен», то к концу месяца было написано «листов 18», к середине июля — уже «39-й лист». Это значило, что писались уже тринадцатая и четырнадцатая главы третьей части. Роман разрастался, но писался с невероятной быстротой. Так, 5 августа Гончаров сообщал Л. И. и М. М. Стасюлевичам, что «…сегодня или завтра, или не знаю когда, надо писать ночную сцену бабушки с Верой».
Это значило, что романист вплотную уже подступил к восьмой главе заключительной (пятой) части «Обрыва». К сентябрю 1868 года был вчерне закончен весь роман. Но, вернувшись в Петербург (в сентябре), Гончаров вдруг обратился к Стасюлевичу с просьбой «остановить печатание объявления» о романе, от которого ему будто бы «приходится отказаться навсегда». В качестве причины к этому он выставлял «залежалость первых частей романа» и свое нежелание «соваться в публику с этакой безобразной махиной». Непоколебимость своего решения романист подтверждал намерением вернуть издателю весь денежный аванс.
Однако Стасюлевичу удалось в конце концов заполучить роман и начать печатать его.
Порешив отдать рукопись Стасюлевичу, Гончаров, однако, продолжал дорабатывать роман, сильно правил корректуры (Гончаров, как и Толстой, был настоящим бичом для издателей): выпускал «воду» многословия, устранял длинноты и «болтовню».
Полностью «Обрыв» был завершен в апреле 1869 года и опубликован в журнале умеренно-либерального направления «Вестник Европы» (1869, книги 1–5). Существенно, что за год до опубликования «Обрыва» в «Вестнике Европы» Н. А. Некрасов, как редактор «Отечественных записок», передового демократического журнала того времени, обратился к Гончарову с предложением напечатать роман в его журнале. В ответном письме Некрасову от 22 мая 1868 года Гончаров писал: «Я не думаю, чтобы роман мог годиться для Вас, хотя я не оскорблю в нем ни старого, ни молодого поколения, но общее направление его, даже самая идея, если не противоречит прямо, то не совпадает вполне с теми, даже не крайними, началами, которым будет следовать Ваш журнал. Словом, будет натяжка».
Это письмо чрезвычайно важно для понимания общественной позиции и взаимоотношений Гончарова с революционно-демократической частью русского общества в шестидесятых годах. Однако он явно односторонне решает здесь вопрос о возможности напечатания романа в некрасовском журнале. Одна из фигур романа (Марк Волохов) в известной мере, видимо, в тот момент заслонила от него самого другие, прогрессивные стороны «Обрыва».
В чем же состояли это «общее направление» и идея романа, и в чем он не совпадал вполне с «даже не крайними началами»?
* * *
«Обрыв» Гончарова — один из крупнейших русских реалистических романов, отобразивших жизнь дореформенной России. В нем писатель продолжал разрабатывать основную тему своего творчества — «борьбы с всероссийским застоем», с обломовщиной в различных ее видах. Сила реализма Гончарова в этом романе выразилась в том, что он сумел показать существенные явления русской жизни 1840–1850 годов, глубокий кризис крепостнического общества, распад патриархальных основ жизни и морали, «состояние брожения», полную драматизма «борьбу старого с новым». Именно в этой борьбе старого и нового состоит основной жизненный конфликт и пафос романа, вся его художественная концепция.
Ставя перед собой в «Обрыве» задачу нарисовать картину не только «сна и застоя», но и «пробуждения» русской жизни, Гончаров тем самым наметил эпически-широкую форму реалистического романа и сделал новый шаг вперед в разработке антикрепостнической темы.
Правда, в отличие от ряда русских писателей, в частности от Тургенева, он, осуществляя эту тему в своих романах, почти совсем не изображал (если не считать дворни и слуг) жизни и быта крепостного крестьянства. Однако это вовсе не означало, что писатель был чужд народу. «Мне нередко делали и доселе делают нечто вроде упрека или вопроса, — писал Гончаров в предисловных строках к «Слугам старого века»[202], - зачем я, выводя в своих сочинениях лиц из всех сословий, никогда не касаюсь крестьян, не стараюсь изображать их в художественных типах или не вникаю в их быт, экономические условия и т. п. Можно вывести из этого заключение, может быть и выводят, что я умышленно устраняюсь от «народа», не люблю, то есть не «жалею» его, не сочувствую его судьбе, его трудам, нуждам, горестям, — словом, не болею за него».
