Хлыкин Досифей Андреич, «маленький худенький человечек в пестром сюртучке, широких панталонах и бархатной жилетке, узкоплечий, бритый, с красным носиком» («Последняя могиканша», 1885).
Хлыкина Олимпиада Егоровна, «дама лет сорока, высокая, полная, рассыпчатая, в шелковом голубом платье». «На ее краснощеком весноватом лице было написано столько тупой важности, что я сразу как-то почувствовал, почему ее так не любит Докукин» («Последняя могиканша», 1885).
Хоботов Евгений Федорыч, уездный врач. «…Еще очень молодой человек – ему нет и тридцати, – высокий брюнет с широкими скулами и маленькими глазками; вероятно, предки его были инородцами. Приехал он в город без гроша денег, с небольшим чемоданчиком и с молодою некрасивою женщиной, которую он называет своею кухаркой. У этой женщины грудной младенец» («Палата № 6», 1892).
Христофор Сирийский, «настоятель N-ской Николаевской церкви, маленький длинноволосый старичок в сером парусиновом кафтане, в широкополом цилиндре и в шитом, цветном поясе». «Егорушка нашел, что… он, со своими длинными волосами и бородой, очень похож на Робинзона Крузе» («Степь», 1888).
Хрущов Михаил Львович, Леший, «помещик, кончивший курс на медицинском факультете», прообраз доктора Астрова. «Великолепная моя, я многого не понимаю в людях. В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли… Часто я вижу прекрасное лицо и такую одежду, что кружится голова от восторга, но душа и мысли – Боже мой!» («Леший», 1889).
Хрымины Старшие и Xрымины Младшие, владельцы ситцевых фабрик в Уклееве. «Старшие постоянно судились с Младшими, иногда и Младшие ссорились между собою и начинали судиться, и тогда их фабрика не работала месяц, два» («В овраге», 1900).
Хрюкин, «человек в ситцевой крахмальной рубахе и расстегнутой жилетке». «…Подняв вверх правую руку, показывает толпе окровавленный палец. На полупьяном лице его как бы написано: «Ужо я сорву с тебя, шельма!», да и самый палец имеет вид знамения победы. В этом человеке Очумелов узнает золотых дел мастера Хрюкина» («Хамелеон», 1884).
Цицюльский, чиновник, читающий Щедрина («Речь и ремешок», 1882).
Цыбукин Анисим Григорьевич, старший сын, 27 лет. «…Служил в полиции, в сыскном отделении… имел неинтересную, незаметную наружность; при слабом, нездоровом сложении и при небольшом росте у него были полные, пухлые щеки, точно он надувал их; глаза не мигали, и взгляд был острый, бородка рыжая, жидкая, и, задумавшись, он все совал ее в рот и кусал; к тому же он часто выпивал, и это было заметно по его лицу и походке. Но когда ему сообщили, что для него уже есть невеста, очень красивая, то он сказал:
– Ну, да ведь и я тоже не кривой. Наше семейство Цыбукиных, надо сказать, все красивое» («В овраге», 1900).
Цыбукин Григорий Петров, епифанский мещанин. «…Держал бакалейную лавочку… на самом же деле торговал водкой, скотом, кожами, хлебом в зерне, свиньями, торговал чем придется, и когда, например, за границу требовались для дамских шляп сороки, то он наживал на каждой паре по тридцати копеек; он скупал лес на сруб, давал деньги в рост, вообще был старик оборотистый» («В овраге», 1900).
Цыбукин Степан, младший сын. «…Пошел по торговой части и помогал отцу, но настоящей помощи от него не ждали, так как он был слаб здоровьем и глух» («В овраге», 1900).
Цыбукина Аксинья, Ксения Абрамовна, жена Степана, «красивая, стройная женщина, ходившая в праздники в шляпке и с зонтиком». «У Аксиньи были серые наивные глаза, которые редко мигали, и на лице постоянно играла наивная улыбка. И в этих немигающих глазах, и в маленькой голове на длинной шее, и в ее стройности было что-то змеиное; зеленая, с желтой грудью, с улыбкой, она глядела, как весной из молодой ржи глядит на прохожего гадюка, вытянувшись и подняв голову» («В овраге», 1900).
Цыбукина Варвара Николаевна, жена Григория. «Ему нашли за тридцать верст от Уклеева девушку… из хорошего семейства, уже пожилую, но красивую, видную. Едва она поселилась в комнатке, в верхнем этаже, как все просветлело в доме, точно во все окна были вставлены новые стекла» («В овраге», 1900).
Цыбукина Липа, жена Анисима. «…Была в новом розовом платье, сшитом нарочно для смотрин, и пунцовая ленточка, точно пламень, светилась в ее волосах. Она была худенькая, слабая, бледная, с тонкими, нежными чертами, смуглая от работы на воздухе; грустная, робкая улыбка не сходила у нее с лица, и глаза смотрели по-детски – доверчиво и с любопытством… На самом деле она была красива, и одно только могло в ней нe нравиться, это – ее большие мужские руки, которые теперь праздно висели, как две большие клешни» («В овраге», 1900).
Чаликов Василий Никитич, губернский секретарь. «Это был костлявый узкоплечий человек со впалыми висками и с плоскою грудью. Глаза у него были маленькие, голубые, с темными кругами, нос длинный, птичий и немножко покривившийся вправо, рот широкий. Борода у него двоилась, усы он брил и от этого походил больше на выездного лакея, чем на чиновника» («Бабье царство», 1894).
Чаликова, жена чиновника. «Около печи, с ухватом в руке, стояла маленькая, очень худая, с желтым лицом женщина в юбке и белой кофточке, беременная» («Бабье царство», 1894).
Чаликова Лизочка, одна из пяти дочерей чиновника.
«– Нe ожидал я от тебя, Лизочка, что ты такая непослушная, – говорил мужчина с укоризной. – Ай, ай, как стыдно! Значит, ты хочешь, чтобы папочка тебя высек, да?» («Бабье царство», 1894).
Чебутыкин Иван Романович, военный доктор. «А я в самом деле никогда ничего не делал. Как вышел из университета, так не ударил пальцем о палец, даже ни одной книжки не прочитал, а читал только одни газеты… (Вынимает из кармана газету.) Вот… Знаю по газетам, что был, положим, Добролюбов, а что он там писал – не знаю…» («Три сестры», 1901).
Чепраков Иван, гимназический товарищ Полознева, исключенный из второго класса за курение табаку. «…Узкогрудый, сутулый, длинноногий. Галстук веревочкой, жилетки не было вовсе, а сапоги хуже моих – с кривыми каблуками. Он редко мигал глазами и имел стремительное выражение, будто собирался что-то схватить, и все суетился» («Моя жизнь», 1896).
Чепракова Елена Никифоровна. «…Все время как-то странно подмигивала то одним глазом, то другим. Она говорила, ела, но во всей ее фигуре было уже что-то мертвенное, и даже как будто чувствовался запах трупа. Жизнь в ней едва теплилась, теплилось и сознание, что она – барыня-помещица, имевшая когда-то своих крепостных, что она – генеральша, которую прислуга обязана величать превосходительством; и когда эти жалкие остатки жизни вспыхивали в ней на мгновение, то она говорила сыну:
