О прочном положении премьера говорит и его государственная активность с апреля по август 1911 г.[713] Выборы в западные земства, впервые приведшие в местное управление представителей русского населения, убедили царя в правильности действий Столыпина по преодолению законодательной блокады Государственного совета. Этому способствовала и поездка Николая II в Малороссию в августе 1911 г. В Киеве произошла встреча царя с избранной по новому закону православной элитой западных земств. Встреча еще более укрепила позиции премьера. 28 августа 1911 г. Петр Аркадьевич из Киева писал супруге: «Сегодня с утра меня запрягли: утром митрополичий молебен в соборе о благополучном прибытии их величеств, затем освящение музея Цес(аревича) Алексея, потом прием земских депутаций, которые приехали приветствовать Царя. Это, конечно, гвоздь. Их больше 200 человек – магнаты, средние дворяне и крестьяне. Я сказал им маленькую речь. Мне отвечали представители всех 6 губерний. Мое впечатление – общая, заражающая приподнятость, граничащая с энтузиазмом. Факт и несомненный, что нашлись люди, русские, настоящие люди, которые откликнулись и пошли с воодушевлением на работу. Это отрицали и левые, и крайне правые. Меня вела моя вера, а теперь и слепые прозрели»[714].
Примечательно, что фрейлина императрицы София Буксгевден, с осени 1911 г. ставшая особенно близкая царской семье, оставила от себя такое свидетельство: «Столыпин был не только талантливым политиком – он был также неизменно предан своему самодержцу и пользовался в ответ его полным доверием»[715].
И все же у современников оставались – и не беспочвенные – сомнения в политическом будущем премьера. Еще до поездки вместе со Столыпиным в Киев в августе 1911-го государь наметил освобождение Столыпина от должности министра внутренних дел. Однако считать это кадровое решение признаком конца политической карьеры премьера у нас нет оснований[716]. К этому времени МВД значительно сократило свои функции[717], и его передача в другие руки означала не ослабление позиции, а освобождение больного премьера от излишних перегрузок. Николая II чрезвычайно заботило здоровье Столыпина. Новым министром внутренних дел предполагалось назначить нижегородского губернатора А.Н. Хвостова. На эту кандидатуру указывал и сам Столыпин[718].
Следует также признать, что и доверительные отношения между Николаем и Столыпиным не были восстановлены во всем объеме. Дистанция ощущалась еще долго, душевные раны срастались, оставляя после себя зудящие рубцы. Если даже в период исключительного доверия Николай II оставался для Столыпина загадкой, то что говорить о времени, когда подул холодный ветер[719]. В царском сердце, несмотря на примирение, все же тлели угольки раздражения[720]. Императрица Мария Федоровна даже считала, что эти угольки обязательно вновь раздуют недоброжелатели и Столыпин будет вынужден покинуть пост. «Принявши решение, которое требует Столыпин, – признавалась императрица Мария Федоровна Коковцову, – Государь будет глубоко и долго чувствовать всю тяжесть того решения, которое Он примет под давлением обстоятельств. Я не вижу ничего хорошего впереди. Найдутся люди, которые будут напоминать сыну о том, что его заставили принять такое решение. […] Теперь бедный Столыпин выиграет дело, но очень ненадолго, и мы скоро увидим его не у дел, а это очень жаль и для Государя и для всей России»[721].
Насколько оправдан прогноз императрицы-матери? Смог бы государь и дальше по-христиански преодолевать искусы, подрывавшие его доверие к Столыпину? Не могла ли Мария Федоровна поддаться слепому материнскому чувству, для которого дети всегда остаются детьми? Не оставила ли она без должного внимания тот духовный переворот, который пережил государь в связи с болезнью наследника и прошедшей смутой? Дать ответ на эти вопросы наука не может, как не можем мы проектировать будущее премьера, опираясь на оценки людей, пусть и достаточно авторитетных. История – прежде всего живая ткань действительности, а она-то как раз говорит о сближении царя и премьера. Все гипотезы о разрыве царя и премьера основаны на субъективных и неоднозначных высказываниях окружения, а не на тщательном анализе жизненного пути царя и премьера. Между тем жизненный путь тогда еще сорокалетнего императора Николая свидетельствует, что руководствоваться в собственной политике чувством мести, зависти или личной обиды было ему несвойственно. В одном из писем П.А. Столыпину в 1907 г. он как-то заметил: «Я имею всегда одну цель перед собой: благо родины; перед этим меркнут в моих глазах мелочные чувства отдельных личностей»[722].
Да и сам Столыпин не был человеком, который спокойно ждет очередного приступа царского гнева. Он не переставал любить государя даже в холодный март 1911 г. «Больше всего, – говорил тогда Столыпин, – мне здесь жаль Государя»[723]. Эта любовь помогала ему чувствовать настроение Николая, и если он видел свои промахи, то старался впоследствии изменить к лучшему и саму ситуацию, и настрой царя. Главным орудием тогда была не только искренность, но и уступчивость. По оценке подчиненных, Столыпин «не был упоенный властью человек, всегда во всем желающий поставить на своем, а готовый и уступить, когда он убеждался, что потребовал многого»[724]. При этом шаги примирения совершались премьером с такой искренней сердечностью и смирением, что не оставляли обиженному иного выхода, как вновь протянуть ему руку. Вот строки из уникального в истории человеческой совести примирительного письма Столыпина к Коковцову, написанного еще в начале премьерской деятельности, в ноябре 1906 г.:
«Я теперь в такой тревоге вследствие внезапного весьма опасного поворота в болезни дочери (воспаление в обоих легких), что, быть может, что-нибудь сделал или сказал не так, как следовало бы. Простите меня. (…)
Теперь по существу: раз в такую трудную историческую минуту, когда власть не представляет никакой услады, а все мы стараемся лишь целиком себя использовать, пожертвовать лично собою, только бы вывести Россию из ужасного кризиса, если в такую минуту, перед самою Думою, Вы решаете уйти, то причиною этому, конечно, только я.
Вам известно, что, несмотря на все споры в Совете, все мы твердо уверены, что пока Вы ведаете финансами, для них нет опасности, в этом убеждена и Европа. …Вы… необходимы и России, и Государю. Для меня это ясно.
Я совсем в другом положении. Никогда я себя не переоценивал, государственного опыта никакого не имел, помимо воли выдвинут событиями и не имею даже достаточного умения, чтобы объединить своих товарищей и сглаживать создающиеся меж ними шероховатости. При таком положении, конечно, должен уйти я, а не Вы»[725].
