Храня это в памяти, приезжий медленно идет под большими платанами проспекта Руставели и, конечно, хотел бы не ошибиться, думая, что Грузия по самой своей сути, как форма, изваянная в бытии мира, вобравшая в себя бесконечное множество отдельных форм, противостоит советизму с его унижением человека, наплевательским отношением к личности, стремлением растворить всех в аморфной безликой массе. Так, как и мы, но иными способами и по другим причинам, исходя из своей польской сущности, выступаем против этой системы, поскольку иначе не можем – и здесь надо признать правоту Сталина, который как-то добродушно заметил, что коммунизм подходит полякам, как корове седло. Не это ли – кроме других традиционных причин – более всего сближает нас сегодня с грузинами, создавая, по поэтическому определению Бориса Пастернака, данному в стихотворении «Трава и камни», «чувство родства»?
С действительностью иллюзию,
С растительностью гранит
Так сблизили Польша и Грузия,
Что это обеих роднит.
Друзья-грузины озабоченно мотают головами: не хвали нас, Анджей, потому что много скверного творится у нас и мы вовсе не таковы, какими нас видят приезжие, а люди униженные, бесправные, с атрофией социальных связей, с диктатурой подпольных и наземных мафий и кланов, с экономическим кризисом более глубоким, чем когда-либо прежде. Я воспринимаю их слова с пониманием, снова ощущая общность, ведь и мы подобным образом объясняем скорым на похвалы иностранцам, что наши тяжелые внутренние утраты гораздо больше, чем это кажется гостям. Нет настоящего патриотизма без трезвого самокритицизма. Но и гости имеют право на собственную оценку, и потому, когда я приеду сюда повторно в 1973 году, то стану повторять найденное в Польше стихотворение покойного Алио Мирцхулавы в прекрасном переводе Збигнева Беньковского, буду повторять, зная об этом скверном, и именно поэтому:
Грузия, зачарованная света сторона…
И всё же описания грузинского застолья мне не избежать. А поскольку я на это решился, то пусть уж будут целых два.
Первый ужин – в первый приезд, в доме влиятельного писателя, редактора, общественного деятеля. Стол, протянувшийся через две большие комнаты, на нем – грузинские натюрморты неописуемого богатства форм и красок, за ним – гости в соответствии с иерархией, тонкостей которой мне не постичь. Поскольку это дом просвещенного человека, присутствуют и женщины, разве что отсаженные подальше, за последним из мужчин. Ближе всех к центру помещена не абы какая дама – Виктория Сирадзе, вице-премьер республики: таким образом продемонстрировано двойное уважение – к обычаям и к табели о рангах. Во главе стола восседает предводитель празднества, грузинский тамада. Это режиссер местного театра, друг хозяина и, вдобавок – что удовлетворяет требованиям этикета высшего порядка – человек, приятный главному гостю, постановщик его пьес. Этот главный гость, как я сразу догадался (немного опоздав, так как о моем приезде узнали, а потом пригласили буквально в последнюю минуту), – Александр Корнейчук, среднего дарования, хотя успешно набивший на сочинительстве руку драматург, а в значительно большей степени государственный деятель, любимец вождей, всегда оказывавшийся близко к трону, в то время Председатель Верховного Совета Украины. Он ведет себя свободно, улыбчив и добродушен. Тамада как раз заканчивает речь о многообразных заслугах Корнейчука, чей гений драматурга соперничает с гением государственного мужа. Гость должен это выслушивать стоя. Потом слово берет заместитель тамады и добавляет свою порцию восхвалений. За ним другие. Я уже уразумел, что сижу рядом с Шекспиром наших дней – не меньше. Затем хвалимый отвечает. В речах ценится как соблюдение правил застольной риторики, так и своя, авторская интонация. Спустя какое-то время я понимаю, что хороший тост – это особая форма устной литературы. Его можно сравнить с сонетом. Начать надлежит издалека, неожиданно, словно задавая слушателям загадку, потом сделать крутой вольт и, наконец, ловко связать концы в единое логичное целое. Неординарный тамада ценится здесь высоко.
Тут как раз завершился цикл, посвященный Корнейчуку. Поскольку я был вторым и последним гостем из-за границы, настал мой черед. Тамада ничего обо мне не знал, но был, понятно, слишком искушенным церемониймейстером, чтобы это могло ему помешать.
– Так. Прошу внимания! – зычно произнес он, подняв вверх сначала руку с бокалом, а затем остальную часть себя. – Дорогие друзья, – тут его голос приобрел ласково-интимную окраску. – Сегодня среди нас есть еще один дорогой гость, выдающийся польский поэт…
– Знаменитый! – вполголоса подсказал с озорным блеском в глазах мой сосед слева, симпатичный Григол Абашидзе, председатель Союза Писателей Грузии.
– Да! – охотно подхватил тот. – Знаменитый, высоко ценимый народом поэт, стихи которого знает и любит вся Польша…
– И Грузия тоже, – добавил Абашидзе, продолжая розыгрыш.
– Конечно! И мы тоже! Весь грузинский народ знает и любит его творчество.
Мне с трудом удалось сохранить каменное выражение лица. Справа меня тронул в бок Корнейчук.
– А какую поэзию вы пишете?
– Я в жизни не написал ни одного стихотворения, Александр Евдокимович.
– О-ля-ля! Только не выдавайте этого!
Это я понял и сам. Тем временем меня уже восхвалял заместитель. За ним пошли другие, уже меньше внимания посвящая моему поэтическому творчеству, зато убежденно произнося добрые слова о Польше и поляках. Когда этот цикл завершился, я ответил, как умел, говоря о Тбилиси, о грузинской литературе, об уничтоженных при Сталине замечательных поэтах Паоло Яшвили и Тициане Табидзе, о варшавской встрече с другим очень здесь любимым лириком Симоном Чиковани (помню, как он просиял, когда во время телевизионной беседы я – без предварительной договоренности с ним – спросил поэта о временах его авангардистской молодости и участии в литературной группе двадцатых годов «Голубые рога»; он обрадовался, как ребенок, что мы – поляки об этом знаем), о справедливости, даже если она приходит поздно, о надежде. Меня благосклонно выслушали, после чего принялись чтить очередного, теперь уже отечественного гостя, а поскольку выпито уже было прилично, всем стало легко и свободно. В доверительной беседе я всё же признался Абашидзе, что не являюсь поэтом. Он утешил меня: «Знаете, для грузина поэзия – это прежде всего искусство жизни. Если вы цените ее прелести и умеете пользоваться ими, то вы – поэт. Может быть, даже выдающийся». Эта интерпретация показалась мне симпатичной, а тем временем кто-то уже рассказывал о каком-то ораторе-златоусте:
