— Отключите микрофон».
Какое бы издание «Двенадцати стульев», на каком бы языке мы ни открыли, везде на первой странице — буквенный памятник рабовладельцу: «Посвящается Валентину Петровичу Катаеву».
Рабовладельцу, потому что Катаев решил сделать брата и друга своими «неграми». Эту историю пересказывали многократно на разные голоса.
Осенью 1927 года, войдя в комнату «четвертой полосы» «Гудка», Катаев предложил Евгению Петрову и Илье Ильфу, уже, как мы помним, им облагодетельствованным, опеку в новом проекте — расцвести под солнцем его славы. Из записей Петрова: «Валя собирается создать литературную артель на манер Дюма-отца».
Он предложил им вместе писать книги. В отличие от Дюма он избавит своих работников от анонимности, но пусть на обложке красуется и его имя — знаменитый и успешный брат и собрат расчистит им дорогу.
Катаев, очевидно, решил развить тему «Растратчиков», увлеченный «движущимся героем», который, путешествуя, создает сюжет и портретную галерею современных типажей. Это может быть и не один герой, но главное — движение и азарт: желать обогащения, как Чичиков, сорить присвоенными деньгами, как «растратчики», или… И он преподнес готовую фабулу плутовского романа: «Поиски бриллиантов, спрятанных в одном из двенадцати стульев, разбросанных революцией по стране». Он взялся отредактировать то, что получится, «рукой мастера» — вылепить нужные формы из глины, которую разомнут «негритянские» руки, ну и, конечно, пристроить в печать.
Тоном демиурга он впоследствии спрашивал себя, почему выбрал именно эту пару для литературного скрещивания, и, не находя ответа, винил во всем свой «собачий нюх»: «Я предложил им соединиться. Они не без любопытства осмотрели друг друга с ног до головы». И согласились.
Таким образом, Катаев не только сделал из них (в первую очередь из брата) авторов, но и придумал знаменитое соавторство, которое не ограничилось «Двенадцатью стульями» и слепило две фамилии в произносимую слитно «Ильфипетров».
У Катаева про запас было несколько искристых фабул, и поначалу Петров, который об этом вспоминал, и Ильф собирались писать разные романы, а потом решили соединить усилия.
Катаев отправился на Зеленый Мыс под Батумом доводить до конца «Квадратуру круга», а от сотворенной им парочки требовалось, пускай и вчерне, начать писать. Он хвастал, что уехал, «оставив моим крепостным довольно подробный план будущего романа». По версии Петрова, схему с двенадцатью стульями расписали он с Ильфом и лишь представили ее на суд мэтра:
«— Валюн, пройдитесь рукой мастера сейчас, — сказал Ильф, — вот по этому плану.
— Нечего, нечего, вы негры и должны трудиться».
По Катаеву, пока он плавал, выпивал и сочинительствовал, они принялись бомбить его телеграммами, требуя инструкций по поводу сюжетных коллизий. «Сначала я отвечал им коротко: “Думайте сами”. А потом и совсем перестал отвечать, погруженный в райскую жизнь». В Батуме ему, по всей видимости, сопутствовали грузинские поэты Тициан Табидзе и Паоло Яшвили, чьи жизни оборвутся в 1937-м. Там, в Грузии, под осенним, еще ярким солнцем Катаев завершил свой водевиль и читал его вслух, проверяя эффект на «целевой аудитории» (в альбоме Кручёных — фотография с катаевской подписью: «Осень под Батумом на Зеленом мысу, где я писал второй акт “Квадратуры”. Сидят первые слушатели. Средний — комсомолец Юрочка Иванов, служивший парткомпасом»).
А Ильф и Петров писали без остановки — после рабочего дня в редакции с вечера и до глубокой ночи. Это был их первый опыт большой прозы. Петров вспоминал: «Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью. Мы уходили из Дворца труда в два или три часа ночи, ошеломленные, почти задохшиеся от папиросного дыма. Мы возвращались домой по мокрым и пустым московским переулкам, освещенным зеленоватыми газовыми фонарями, не в состоянии произнести ни слова».
Когда через месяц отсутствия Катаев вернулся, перед ним развернули папку с первой внушительной частью романа. К унылому Воробьянинову, изначально Катаевым придуманному и близкому его «растратчикам», добавился наступательно-победительный Остап Бендер.
«Мы никак не могли себе представить — хорошо мы написали или плохо, — признавался Петров. — Если бы Дюма-отец, он же Старик Собакин, он же Валентин Катаев, сказал нам, что мы принесли галиматью, мы нисколько не удивились бы. Мы готовились к самому худшему».
Но, слушая чтение, «старик», по его признанию, уже через десять минут понял, что книге предстоит «мировая слава». Он немедленно благородно отказался от соавторства и пообещал перезаключить договор на публикацию, который уже успел подписать: «Ученики побили учителя, как русские шведов под Полтавой. Заканчивайте роман сами, и да благословит вас Бог». Теперь он попросил лишь о двух условиях: во-первых, посвятить ему роман и чтобы это посвящение было во всех изданиях, а во-вторых, с гонорара за книгу одарить золотым портсигаром. Зачем он по-вороньи взалкал золота? Захотелось яркого символа, повседневно напоминающего об успешном «дéльце»?
С января 1928 года завершенный в том же месяце роман начал публиковать журнал «30 дней», где завредом был хороший знакомый всех троих Василий Регинин, а ответственным (то есть главным) редактором еще «более лучший» знакомый Владимир Нарбут, из чьих рук, по определению Надежды Мандельштам, «одесские писатели ели хлеб» (левая рука, напомню, отсутствовала). В 1928-м в нарбутовском издательстве «Земля и фабрика» вышло первое книжное издание романа, и тогда же в том же издательстве появилось двухтомное собрание сочинений Катаева[63].
Исследователи Михаил Одесский и Давид Фельдман, комментируя «Двенадцать стульев», приходят к выводу, что Катаев договорился с журналом о романе еще до того, как он был написан, пробив публикацию весом своего имени. Они называют создание романа «отлично задуманной и тщательно спланированной операцией», разъясняя: «соавторы торопились, работая ночи напролет, не только по причине природного трудолюбия, но и потому, что вопрос о публикации был решен, сроки представления глав в январский и все последующие номера журнала — жестко определены». Одесский и Фельдман даже предполагают, что Нарбут предложил Катаеву сформировать «писательскую бригаду» для быстрого создания «антилевацкого» романа (и авторы «Двенадцати стульев» с этим справились), ведь в ту пору, весной — осенью 1927-го, обострилась полемика Сталина с Троцким, громившим нэп и предвещавшим крах строя: «Сюжет “Двенадцати стульев” идеально соответствовал тезисам официальной пропаганды… В СССР сложился “новый социалистический быт”, потому “реставрация капитализма” невозможна в принципе». В ранней версии романа и вовсе высмеивался вселенский пожар: у Грицацуевой «линия жизни простиралась так далеко, что конец ее заехал в пульс, и если линия говорила правду, вдова должна была бы дожить до мировой революции». Впрочем, подгонка романа под актуальные политические задачи остается лишь гипотезой исследователей.
