Последнее, впрочем, оспаривается другими источниками, из которых следует, что за обмен износившихся бумажных денег в Монетном дворе удерживали три процента, и это, вне всякого сомнения, приносило казне значительный прибыток. В Национальной библиотеке в Париже хранится перевод письма, написанного на латыни около 1330 года архиепископом Султании Жаном де Кора, который сообщает следующие интересные факты:
«Когда эти бумажные деньги становятся ветхими и ими уже нельзя пользоваться, их приносят в государеву палату, где служат назначенные монетчики. И если знак или имя государя на деньгах сохранилось, тогда монетчик дает за старую бумажку новую, удерживая за такой обмен три из ста».
О китайских бумажных деньгах писали в своих мемуарах Марко Поло и Одорико де Порденоне, но на их европейских современников эти сообщения, похоже, никакого впечатления не произвели.
Ибн Баттута сообщает много любопытных подробностей о жизни и быте средневекового Китая. Сравнивая китайцев с другими азиатскими народами, он отмечает, что «живут они богато и широко, хотя ни чревоугодием, ни одеждами не увлекаются». Вряд ли эти слова могут быть отнесены к неимущим слоям населения - городской бедноте и крестьянству, но не следует забывать, что простонародье вообще не попадало в кругозор Ибн Баттуты, который в силу своей классовой ограниченности чаще всего замыкался в пределах элитарного круга и видел лишь то, что приличествовало видеть человеку его положения. «Китайцы увлекаются золотой и серебряной посудой», - продолжает Ибн Баттута, и из этих слов ясно, о каких китайцах идет речь. Правда, сообщая о широкой распространенности и дешевизне шелковых одежд, он добавляет, что шелка в Китае «носят даже бедняки». Но и в этом случае трудно сказать, кого путешественник относил к беднякам.
Многое в Китае понравилось Ибн Баттуте.
С явным одобрением он писал о системе социального обеспечения в Китае, предусматривающей «выход на пенсию», всем, кто достиг пятидесятилетнего возраста. По словам Ибн Баттуты, старики и немощные находились на государственном обеспечении, а после шестидесяти лет даже освобождались от судебной ответственности за правонарушения, ибо считалось, что умом они сравнялись с малыми детьми. Путешествуя по Китаю, Ибн Баттута видел существовавшие при буддийских храмах обители для слепых и престарелых, бесплатные больницы и поварни, приюты для вдов, сиротские дома.
И все же в Китае Ибн Баттута чувствовал себя неуютно. Многое восхищало, но ничего не возбуждало ни привязанности, ни любви. «Китай мне не понравился, хотя в нем и есть много прекрасного, - признавался Ибн Баттута. - Я был очень опечален царящим там неверием… Если я встречал там мусульманина, то радовался встрече с ним, как с членом своей семьи или родственником…»
О буддистах Ибн Баттута отзывался крайне неодобрительно. Чего хорошего можно было ожидать от людей, поклонявшихся идолам и сжигавшим покойников?! Но особенно отвратительной магрибинцу казалась привычка буддистов есть свинину и собачье мясо, которое открыто продавалось на рынках. Как и всюду, куда его заносила судьба, Ибн Баттута тянулся к единоверцам, и, надо сказать, в Китае он их повстречал великое множество. Мусульманская община существовала там с VII века и, если верить утверждениям сегодняшних китайских мусульман, возникла чуть ли не при жизни пророка Мухаммеда, снарядившего в 628 году в Гуанчжоу своего дядю и ближайшего сподвижника Ваххаба ибн Аби Кабшаха. Согласно легенде дядюшка пророка добрался до тогдашней столицы Китая города Чанъаня, где истребовал разрешение на закладку первой мечети в Гуанчжоу.
С середины XIII века между Арабским халифатом и Срединной империей установились дружественные отношения, что открыло возможности для массового проникновения мусульманских миссионеров в Китай. Росту мусульманской общины способствовала и оживленная торговля, привлекавшая в Китай предприимчивых ближневосточных купцов.
Средневековый арабский хронист Макризи сообщает, что в первой половине XIV века в Каире побывали послы монгольского императора Китая Шуньди, который просил направить к нему проповедников и богословские книги по исламу и якобы даже дал согласие «стать мусульманином». Первое весьма возможно, так как известно, что монгольские императоры действительно тяготели к монотеистическим доктринам и даже обращались к римскому папе с просьбами содействовать распространению христианства в Китае. «Богоискательство» такого рода было вообще свойственно степным нуворишам. А вот сообщение о принятии Шуньди, или, по-монгольски, Токалмут-ханом, ислама не подтверждается никакими источниками. Более того, все, что известно о личности Шуньди, говорит отнюдь не в пользу такой гипотезы. Последний потомок Чингисхана был слабовольным и туповатым человеком и государственным делам предпочитал общество куртизанок, лодочные прогулки по озеру и механические игрушки, которым он радовался как малолетнее дитя. Едва ли не единственным осмысленным мероприятием, к которому он приложил руку, было фантастическое взвинчивание налогов, а после случившегося в 1334 году свирепого голода, унесшего 13 миллионов жизней, император распорядился резко увеличить выпуск бумажных денег, усугубив экономические неурядицы полным финансовым крахом.
Всего этого Ибн Баттута не понимал, да и не мог понять. В отличие от Индии Китай так и остался для него чужой, хоть и весьма любопытной страной, о которой он, несмотря на природную наблюдательность, в конечном счете узнал так мало, что некоторые исследователи стали сомневаться, был ли он действительно в Китае.
Думается, что эти сомнения необоснованны. Большая часть того, что Ибн Баттута рассказал о Китае, не имеет аналогов в более ранних арабских источниках, а обилие живых деталей, имен, конкретных жизненных ситуаций свидетельствует о том, что все это взято, как говорится, «с глазу», а не из рассказов случайных людей, которые вряд ли могли быть переданы столь образно и достоверно.
Побережье Китая выходило на океан, который Ибн Баттута за двести с лишним лет до Магеллана назвал в своих воспоминаниях «тихим». Океанские просторы были бесконечны, и, стоя у причалов зейтунского порта, Ибн Баттута сообразно представлениям своей эпохи был уверен, что находится на краю земли.
Дальше идти было некуда.
Пришло время подумать о возвращении на родину.
«Когда приезжаешь из странствий, привези родным хотя бы камешек», - говорят арабы.
Возвращаясь в Марокко дождливой осенью 1349 года, Ибн Баттута знал, что двух самых близких ему людей уже нет на свете. Еще в Дамаске, где он останавливался незадолго до мора, унесшего тысячи и тысячи жизней, знакомый танжерский шейх сообщил ему, что отец умер пятнадцать лет назад. Весть о кончине матери застигла его в Тазе, когда до родного дома оставалось несколько дней пути.
