- Витюль, возьми управление.
Лютров закурил и посмотрел на катапультное кресло Извольского. Красно-белые ручки, которые приподнимались при подготовке к катапультированию, оставались на своих местах. Державшийся за рога штурвала Витюлька, сощурившись, следил за курсом с видом оскорбленного в лучших чувствах.
"Обиделся, чудило!" - решил Лютров и, рассмеявшись, похлопал его по каске защитного шлема.
...В начале февраля они передали машину на госиспытания и неделю прожили на знакомом аэродроме, откуда Лютров летал на "С-44". Оценочными полетами занялся молодой и довольно решительный полковник, ухитрившийся не без труда снова ввести "девятку" в раскачку, но отмеченные величины перегрузок едва превышали норму. После перенастройки автоматов они с Извольским принялись провоцировать все возможные обстоятельства, вызывающие раскачку. Лютров делал рывки штурвалом на всех режимах по десяти-пятнадцати раз в полет, но автоматы срабатывали безукоризненно, самолет отказывался реагировать на явную глупость движений.
- Штурвал оторвать не боялись? - спрашивали у Лютрова повеселевшие инженеры КБ, когда по записям определяли, с какой силой он пытался это сделать.
Там же они провели полеты на отказы всех автоматических систем, в том числе в условиях взлета и посадки. Как и все испытания у земли, работа требовала максимальной собранности. "Девятка" отвечала всем требованиям для машин своего класса. Автоматика на управлении обеспечивала самолету надежность полетов в любых практически возможных условиях и работала с быстротой и точностью инстинкта птицы.
После сдачи машины Старик подарил Лютрову модель самолета с собственноручной надписью, на которой прошелся резец гравера: "За мужество и находчивость при испытании опытного самолета. Соколов".
Вернувшись домой, Лютров поставил вещицу на верхнюю полку книжного стеллажа, подальше от рук нечастых гостей, минуту глядел на ювелирно сработанную игрушку, задиристо вздернувшую к потолку острый нос, и невольно подумал, что это самый дорогой подарок ему за всю жизнь. Но только потому, что он любил Старика и дорожил его признанием. Рождение подлинника крылатой миниатюры было сверх меры оплачено тем, чем до обидного скупо наделены люди - их жизнью.
Он позвонил на следующий день, к вечеру, так и не дождавшись ее звонка.
Все тот же голосок неутомимо протянул свое "Альоу?"
- Валерию, пожалуйста.
- Кто это говорит?
- Вы знаете всех ее знакомых?
- Нет, конечно, но она у нас уже не работает.
- Не работает?
- Да, Валерия... Вы имеете в виду Стародубцеву?
- Да.
- Она уволилась... Когда? С неделю уже, говорят...
"Вот оно что!.. Это должно было случиться. Она не позвонила ни вчера, ни сегодня. Вот что значили все ее недомолвки, неопределенности... Предчувствие. Только для тебя оно становится бедой. Искать ее бессмысленно, как подзывать убегающего зайца... Ты хотел, чтобы тебя любили?.. Много чести. Что у тебя есть? Молодость? Красивая внешность? Или ты знаменитый режиссер, актер?.."
На письменном столе в маленькой комнате стояла фотография Валерии. Большие глаза чуть прищурены, а губы приоткрыты, но не в улыбке, а в том выражении озорства, которое как бы говорит: снимайте же скорее, а то рассмеюсь и ничего не получится...
"Вот и все",- подумал Лютров и отвел глаза от портрета. Усевшись перед телевизором, он принялся смотреть все подряд, тщетно пытаясь вдуматься в происходящее на экране, не понимая, о чем говорят, что показывают, куда движутся машины, поезда, пешеходы.
Началась пьеса о старом художнике, заболевшем в какой-то дрянной гостинице. Это был очень богатый художник. И очень умный. Автор заставил его умирать величественно, как то и подобает великому человеку. Он ощетинил его мудрыми сентенциями, разящими наповал всяческую дрянь в людях, которые по разному поводу оказывались у его одра. Половину пьесы художник вспоминал, как попал в гостиницу и куда делись взятые им в дорогу ящики с картинами. О том же думали его друзья и враги. Но Друзья опередили врагов и отыскали картины. Это должно было случиться, потому что старик знал, кому довериться, умел выбирать друзей, как в молодости любовниц: одних по душевным качествам, других по оттенкам кожи. Он был до конца свободен и самостоятелен. Актер. верил в своего старика и хорошо изображал его. Это был настоящий умирающий старик, каким и надлежит быть человеку рядом со смертью и каким он никогда не бывает столь продолжительно. "Теперь пусть уходит". Так называлась пьеса. Теперь. А раньше, видимо, было не с руки. Непонятно, кому принадлежало это пожелание: врагам? Друзьям? Автору?
"Автору, - решил Лютров. - Врагам наплевать, когда он окочурится, друзьям не к лицу такое пожелание... Пример тому, как далеки они, книжные мудрецы, и их проникновенная словесность от жизни. Ради чего пишутся эти пьесы, книги? Для чего и для кого рождена эта иллюзия? Таковы современные сказки на языке Запада... И самые лучшие их писатели в отчаянии от бессилия привнести разуму ближних что-либо, кроме иллюзий, предваряют книги усталой фразой Екклезиаста, омывая тщету жизни и немощь слова реабилитирующим раствором скепсиса: "И восходит солнце, и заходит солнце, и возвращается ветер на круги своя..." Так смыкается круг мудрости наставников человеческих душ... Что же может сказать мне вот этот и ему подобные? Во что помочь уверовать, в чем убедить? Лучше уж читать словари... Там - жизнь изреченная, там все есть о людях и нравах, о боли и смерти... И нет иллюзий. Их страницы ведают обо всем; и не может быть в тебе такой раны, коя не вопияла голосом твоих пращуров.
"И твоя боль - тоже там, горечь ее знакома праотцам..."
Лютров переключил телевизор. Вспыхнула миловидная дикторша и объявила о начале заграничного фильма. Вдоль экрана побежали хлопья, сливаясь в дрожащие яркие полосы. Они то возникали, то исчезали, и наконец Лютров понял, что помехи - от звонка в квартиру. "Она! "
Лютров бросился к двери, рывком растворил и увидел жену Гая.
- Ты?.. Почему?..
- Здравствуй. Пропусти человека... Что это с тобой?
- Что может быть со мной?.. Все может быть. И с тобой тоже.
Лютров говорил медленно и неохотно, как от великой усталости, не замечая, что выглядит негостеприимно.
- О чем ты говоришь? Помоги мне раздеться...
Она прошла в комнату впереди него и огляделась.
- Ты один? - брови ее изумленно изогнулись.
- Уже нет. Теперь нас двое... - Лютров махнул рукой и подвел ее к креслу.
- Лена, ты не знаешь, по каким законам любят? - он указал рукой на экран телевизора, где молодые герои, сцепившись в "итальянском" поцелуе, никак не могли прожевать его. - Или это сплошное беззаконие?
