Получается, что у меня как бы две биографии: одна — в книжках — для народа, для читателей, другая в учетной карточке… Секретарь Краснопресненского РК КПСС сообщил мне, что этот вопрос может быть решен лишь Центральным Комитетом КПСС».
Александр Трифонович был не только знаменитым и любимым всей страной поэтом и главным редактором самого заметного литературно-художественного журнала «Новый мир», но и членом Центральной ревизионной комиссии КПСС, то есть входил в высшие органы партии. Хрущев принял Твардовского. Поручил его дело 1-му секретарю Московского горкома Екатерине Алексеевне Фурцевой. Она обратилась в Смоленск.
1-й секретарь Смоленского обкома Павел Иванович Доронин отправил результаты проверки Фурцевой под грифом «секретно»: «Ввиду недостатка рабочих рук во время уборки урожая Твардовский Т. Г. нанимал иногда одного-двух сезонных рабочих… Постоянной наемной рабочей силы в хозяйстве не было… Хозяйство Твардовского Т. Г. было не кулацким, а крепким середняцким хозяйством, удовлетворявшим личные потребности семьи». Фактически это был оправдательный документ. Но одновременно 1-й секретарь обкома подтвердил, что Твардовский-старший нанимал рабочих. А это и был главный формальный признак кулака.
Московский горком переслал материалы проверки в Краснопресненский райком с указанием принять решение самостоятельно. Это означало ничего не менять. На бюро райкома партии пригласили и трижды лауреата Сталинской премии Твардовского. Бюро постановило: «В просьбе об изменении записи в учетной карточке о социальном происхождении родителей после 1917 года, отказать».
Первый поэт России — а именно так называли его восхищенные читатели — мог только развести руками. Мертвая буква инструкции сильнее. На что же рассчитывать Эрнсту Генри с его сомнительной анкетой?
Нисколько! Как и многие вчерашние политзэки, которых понемногу отпускали из лагерей. Они продолжали верить в коммунистические идеи и идеалы. Один из тех, кто сидел при Сталине, а потом был реабилитирован и дружил с Эрнстом Генри, рассказывал мне, как на дружеской вечеринке у кого-то дома вчерашние «враги народа» восторженно и искренне пели «Интернационал», а хозяин комнаты вдохновенно аккомпанировал им на пианино…
Расчет с прошлым
После смерти вождя жизнь в стране переменилась. Динамичная политика Хрущева открывала новые возможности. Молодежь откликнулась на его порыв к искренности. Освобожденное от страха и сталинских оков общество ожило.
Утром 25 февраля 1956 года, на двадцатом по счету заседании ХХ съезда партии, председатель правительства Николай Александрович Булганин предоставил слово Хрущеву. 1-й секретарь ЦК КПСС произнес доклад о сталинских преступлениях. «Съезд выслушал меня молча, — вспоминал Никита Сергеевич. — Как говорится, слышен был полет мухи. Всё оказалось настолько неожиданным. Нужно было, конечно, понимать, как делегаты были поражены рассказом о зверствах, которые были совершены по отношению к заслуженным людям, старым большевикам и молодежи. Сколько погибло честных людей!.. Считаю, что вопрос был поставлен абсолютно правильно и своевременно. Не только не раскаиваюсь, но доволен, что правильно уловил момент и настоял, чтобы такой доклад был сделан. Ведь людей держали в тюрьмах и лагерях».
Секретным хрущевский доклад оставался только в том смысле, что его текст не публиковался в открытой печати. А с его содержанием познакомили многие миллионы людей. 1 марта был готов текст доклада, который предполагали разослать по всей стране. В него включили пассажи, которые произнес Хрущев, отвлекаясь от текста. А кое-что напротив, вычеркнули.
Через неделю после съезда, 5 марта 1956 года, Президиум ЦК КПСС принял Постановление:
«1. Предложить обкомам, крайкомам и ЦК компартий союзных республик ознакомить с докладом тов. Хрущева Н. С. „О культе личности и его последствиях“ на ХХ съезде КПСС всех коммунистов и комсомольцев, а также беспартийный актив рабочих, служащих и колхозников.
2. Доклад тов. Хрущева разослать партийным организациям с грифом „не для печати“, сняв с брошюры гриф „строго секретно“».
Доклад был отпечатан в десятках тысяч экземпляров. Его зачитывали в партийных и комсомольских организациях и на собраниях трудовых коллективов по всей стране.
Через месяц после ХХ съезда, 28 марта 1956 года, в «Правде» появилась передовая «Почему культ личности чужд духу марксизма-ленинизма?» «Правда» впервые критиковала Сталина. И только через четыре месяца после съезда, 30 июня, появилось постановление ЦК «О преодолении культа личности и его последствий».
«Когда стал известен секретный доклад Хрущева о культе Сталина, — писал известный литературный критик Владимир Яковлевич Лакшин, в ту пору пользовавшийся немалым авторитетом у культурной аудитории, — возникло ощущение, что мы становимся свидетелями небывалых событий. Привычно поскрипывавшее в медлительном качании колесо истории вдруг сделало первый видимый нам оборот и закрутилось, сверкая спицами, обещая и нас, молодых, втянуть в свой обод, суля движение, перемены — жизнь».
Приступили к реабилитации невинно осужденных. Начали с тех, кого руководители страны хорошо знали — с родственников, друзей, знакомых, бывших сослуживцев. Живых возвращали из лагерей, с убитых снимали нелепые обвинения. Оправдание одного невинного влекло за собой оправдание и его мнимых «подельников». Выяснялось, что все дела были фальсифицированными.
Нравилось это далеко не всем.
Немалому числу людей служба в ГУЛАГе и на Лубянке не просто предоставляла средства к существованию, но и создавала привилегированный образ жизни. В системе НКВД служил примерно миллион человек, вместе с семьями это несколько миллионов, для них в существовании ГУЛАГа не было ничего ужасного. А если еще учесть партийный и государственный аппарат и их семьи? Что же удивляться, если в обществе существовали прямо противоположные точки зрения на сталинские репрессии, ГУЛАГ и органы госбезопасности?
Должности занимали люди, которые своим восхождением были обязаны не собственным заслугам, а воле вождя. Они боготворили его. Вождь наделял амбициозных и тщеславных чиновников неограниченной властью над людьми, давно уже немыслимой в других обществах. Уверенность в своем величии подкреплялась системой распределения благ, доступных только тем, кто занимал высокий пост. И это придавало дополнительную сладость принадлежности к высшему кругу избранных. Нам можно, а вам нельзя — вот важнейший принцип жизни.
Пристрастия и интересы, образ жизни, быт чиновников — все было ориентировано на максимально комфортное устройство собственной жизни, извлечение максимальных благ из своей должности. А необходимость по долгу службы произносить ритуальные речи о коммунизме только усиливала привычку к двоемыслию и воспитывала безграничный цинизм. Режим многое давал тем, кто прорывался наверх. Речь не только о материальных благах. Функционеры, нашедшие себя в системе, были довольны
