своей жизнью, не испытывали никакого разлада со своей совестью и считали, что поступают в соответствии со своими убеждениями.
Критика Сталина была настолько осторожной, что многими в стране не воспринималась. Мало в чем осведомленные люди просто не верили в то, что им говорили. Смущала и сама атмосфера. Текст хрущевского доклада читали на закрытых собраниях. Публичные обсуждения запрещались, словно речь шла о чем-то сомнительном.
Сегодняшнему читателю трудно понять, чем так напугал советское руководство роман прозаика Владимира Дмитриевича Дудинцева «Не хлебом единым». Автор десять лет писал историю изобретателя, вновь и вновь отвергаемого бюрократической системой. «Была в „Правде“ передовица, — вспоминал писатель, — в которой говорилось, что на полках гниют 400 тысяч изобретений, получивших признание и авторские свидетельства. А я всего лишь об одном!»
В конце 1950-х Эрнст Генри и другие читатели были потрясены искренностью автора, описавшего бесчеловечную бюрократическую систему. Громкое обсуждение романа Владимира Дудинцева в Центральном доме литераторов в Москве состоялось 25 октября 1956 года. «Перед Домом литераторов, — вспоминал сам Дудинцев, — толпы. Вся улица Воровского, насколько охватывает глаз, — головы, головы, головы… Окна, двери, крыша Дома литераторов забиты людьми. Чуть ли не на проводах висят… Общество ждало открытого слова — слова правды. И, видно, мне выпало такое счастье — сказать его, да еще быть понятым. После стольких лет лжи правда нуждалась в защите. Вот и собрались люди — защищать мой роман».
Свободное обсуждение так напугало идеологическое начальство, что на заседании Президиума ЦК звучали страшноватые формулы:
— Выслать, арестовать!
Владимир Дудинцев, фронтовик, командовал на войне ротой, был четырежды ранен. Это не помешало обвинить его в «антисоветизме». Книга, о которой говорила вся страна, была осуждена. И следующий роман Дудинцева «Белые одежды» появился только через тридцать лет, в перестроечные годы.
В 1956 году Эрнст Генри начал сотрудничать с только что созданным Институтом мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) Академии наук СССР. Институту вменили в обязанность «информировать директивные органы о новых процессах в экономике и политике капиталистических стран». ИМЭМО считался самым влиятельным и солидным институтом в сфере общественных наук. Институт марксизма-ленинизма был формально ближе к ЦК КПСС, но бесполезнее: за идеями, справками и информацией обращались все-таки в ИМЭМО.
Первым директором был назначен экономист Анушаван Агафонович Арзуманян, усилиями которого институт и создали. Арзуманян приходился свояком члену Президиума ЦК и 1-му заместителю председателя Совета министров СССР Анастасу Ивановичу Микояну, которого и убедил в пользе такого научного учреждения.
ИМЭМО с самого начала отличал завидный моральный климат. Здесь больше занимались делами, чем интригами. Арзуманяна отличало умение и смелость находить для института замечательных специалистов. Он подбирал людей ясного ума, свежих идей, широко образованных — вне зависимости от биографических данных. Если было сомнительное — по тем временам — прошлое, Арзуманян все равно брал. В институте работали люди, вернувшиеся из сталинских лагерей. Арзуманян презирал антисемитов и не обращал внимания на 5-й пункт анкеты. Он сумел привлечь в институт очень интересных ученых, которые нигде не могли устроиться в силу печальных обстоятельств своей биографии. Эрнст Генри ощущал себя в институте как дома.
В институтских трудах и записках (особенно закрытых, для высокого начальства) и в то время содержался достаточно точный и объективный анализ происходящего в мире. Но везде цитаты из Ленина, ссылки на недавние выступления генерального секретаря, ритуальные партийные формулы. Без них любая статья была обречена… Это целая наука о том, как добиваться своего, избегая необходимости называть вещи своими именами. В институте люди прекрасно знали, чего хотят, но вынуждены были помалкивать, держать язык за зубами, сдерживать себя и действовать в тех рамках, которые существовали. Иначе надо было уходить в диссиденты.
В ИМЭМО Эрнст Генри встретил старого знакомого по Лондону — Дональда Маклина, который уже давно жил в Советском Союзе. Конечно, его фамилия звучит иначе — Маклэйн. Но в историю он вошел как Маклин, и мы станем его так называть.
В середине апреля 1951 года британская контрразведка поняла, что видный дипломат Дональд Маклин, посвященный во все тайны внешней политики Лондона, в реальности работает на Москву. Друзья предупредили Дональда Маклина, что арест неминуем, но спасение возможно, — его охотно примут в Москве. Плохо понимая, что его ждет в сталинском Советском Союзе, он решил бежать. Опасаясь, что одному такое путешествие не осилить, попросил своего друга и тоже агента советской внешней разведки Гая Бёрджеса сопровождать его. В пятницу вечером, 25 мая 1951 года, Дональд Маклин и Гай Бёрджес покинули Англию.
Тяжелейший удар по репутации британских спецслужб. В Лондоне вспыхнул скандал. Англичане вообще не понимали, как могли представители высшего общества служить советской разведке?
Гай Бёрджес был самым несчастливым из пяти лучших агентов советской разведки на Британских островах. В Москве он получил паспорт на имя Джима Андреевича Элиота. Его нетрадиционные сексуальные пристрастия, склонность к выпивке и авантюризму раздражали тех, кто за ним приглядывал. Советской жизни он не выдержал и попросил у КГБ разрешения вернуться в Англию, но этого никто не хотел. Он недолго прожил в Москве и умер, можно сказать, от тоски.
Дональд Маклин, более спокойный по характеру, не обращался к руководству с наивными просьбами. Под именем Марка Петровича Фрезера он трудился в ИМЭМО. Под псевдонимом С. Мадзоевский писал в мидовском журнале «Международная жизнь». Дональд Маклин хранил верность коммунистическим идеалам, но он жаждал коммунизма с человеческим лицом и тихо возмущался социалистической действительностью.
Людмила Борисовна Чёрная, известный переводчик, очень симпатизировала Дональду Маклину: «Большое искушение сказать, что внешне он был классическим британцем, или англосаксом, или, того хуже, „нордическим типом“. Высокий рост — два метра восемь сантиметров (рост Петра Великого), серые глаза, светлые, постепенно редевшие волосы, короткий нос. Он жил в „сталинском“ доме, из тех, что до сих пор ценятся за высокие потолки и „добротность“. Этот дом на Дорогомиловской, у самого Киевского вокзала, очень мне дорог и памятен. Но вместе с тем я всегда видела весь его „неуют“. Замусоренный подъезд. А в самой квартире — длинный коридор с кухней где-то подальше от жилых помещений. Для семьи — муж, жена и трое разнополых детей — их жилище было явно мало и неудобно! Дачу в Чкаловском мы с мужем посетили много лет спустя, но еще в самые убогие времена. И тогда она поразила меня и своими крохотными размерами, и маленьким участком, и неказистостью».
А в Лондоне британские спецслужбы вновь заинтересовались
