Все равно не уступим
Чертовски обидно было отходить от Клайпеды. На юге советские войска уже форсировали Дунай, вели бои на территории Чехословакии, а мы в Прибалтике не смогли взять один город. Конечно, город на последнем рубеже немецкой обороны сильно укрепленный, город-крепость и город-порт, но все-таки один город, за который, тем более, мы уже положили немало сил.
Мы опять отводились во второй эшелон, нам снова предстояла дорога к черту на кулички. Путь почти в двести километров.
А на фронтовой двор пришел уже ноябрь. Пропали солнечные деньки. Уж не поспишь в лесу под деревом, не посушишь портянок на бруствере. Заморосил зануда-дождик: мелкий, въедливый, беспрерывный. Будто и не мочит особенно, а побудешь под ним час-другой и смотришь: весь напитался влагой, шинель стала двухпудовой, за воротником мокро, курево отсырело, вещмешок превратился в тряпку, ноги по колено тонут в грязи.
А шагать надо. Надо тянуть машины и подводы, тылы, медсанбат. И не мешкать, не ссылаться на трудности. На все даны предельные сроки. Укладывайся в них, как тебе угодно.
Утешением для всего личного состава в эти дни был Указ Президиума Верховного Совета о награждении дивизии и ее полков боевыми орденами. Дивизия награждалась орденом Суворова второй степени, 1190 стрелковый полк орденом Суворова третьей степени, а 1188 полк - орденом Красного Знамени. Известие об этом снова подняло настроение солдат и офицеров. Марш продолжался более ходко и споро.
И все-таки это была дьявольски трудная дорога.
- Наверное, Суворов через Альпы легче переходил, - грустно шутил Володя Захаров, вместо снарядов опять тащивший на своей подводе всякое хозвзводовское барахло.
Я, как всегда на маршах, часто встречался со своими земляками. Давно не приходилось видеть Николая Кузьмича Козлова. За это время его могли сто раз убить, а он опять был целехонький, если не считать нескольких осколочных царапин.
- Здорово, санинструктор, - искренне обрадовался я встрече с отважным воином. - Как воюется-можется?
- И не говорите, товарищ капитан, - вздохнул Козлов. - Десятки раз отправлял себя на тот свет, а он не хочет принимать.
- Правильно делает, значит, умный, в раю заведующий.
- Уж не знаю, какой он там, а пока судьба милостива.
- Нам надо жить и жить, Кузьмич, до победы недолго.
- И я так думаю, и жена, и детишки.
Человек на войне. Чего только не испытал тот же Николай Кузьмич Козлов, с виду похожий на усача Лекомцева. Перевязка раненых на поле боя и вынос их в укрытия - это, так сказать, само собой разумеющееся. А сколько раз приходилось встречаться с глазу на глаз с гитлеровцами. Другой здоровый, а притворится раненым или убитым. Чуть прозевал - он тебе очередь в спину. А иной начнет умолять увести его в плен, клянется в своем рабочем происхождении, в ненависти к Гитлеру. А у санинструктора своих раненых полно. Он ведет или тащит их на ротный перевязочный пункт, а за ним порой плетутся немцы - надеются на Красный Крест.
Однажды в ночном бою Кузьмич приволок к своим здоровенного раненого фрица. Не разобрал при снегопаде. А как втащил в землянку, так и ахнул:
- Ах ты, сукин сын...
Вот уж было насмешек за этот промах. Не давали проходу, поди, с месяц. Соберутся на перекур солдаты и зубоскалят при Кузьмиче.
- Ты не знаешь, кто таков санинструктор Козлов?
- Как не знать, он вместо своих немцев спасает.
- Не может быть.
- Честное пионерское. Одного на руках принес, как младенца.
- Сколько же ему платят за это фрицы?
- Говорят, генеральскую зарплату.
- Вот это да! После войны кулаком станет.
Как ни упрашивал Кузьмич пощадить его за промашку, солдатский перец не отставал от него, пока, наконец, санинструктор не вынес с поля боя одного полковника.
Добрый, отходчивый у Кузьмича характер, а в бою неуступчивый, твердый, как кремень, отважный. Как бы ни было ему трудно и опасно, не уйдет с поля боя, не спрячется, не проволынит, пока не соберет всех раненых, если даже их будет сто. Проползает всю ночь, обшарит все канавки и кустики, доберется до самого носа немцев, а вытащит каждого человека. Многим, раненым, кроме первой медицинской помощи, помогал писать письма. Порой сам хоронил убитых, носил по неделе с собой их документы, пока не подвертывался случай передать их по назначению.
Такой был наш однополчанин, колхозник из Удмуртии, делами которого нельзя было не восхищаться. И под Клайпедой он вел себя геройски, рассказывая об этом по привычке скупо и односложно.
- Тяжелые были бои, пожалуй, как в Великих Луках.
- Сколько вынес раненых, Кузьмич?
- Не считал. Много.
- Сколько ночей не спал?
- Четыре.
- Отлежался бы в машине.
- Там раненые.
- Свалишься по дороге.
- С людьми не свалюсь, один упал бы, а с дивизией - нет.
Вот так и шел этот немолодой солдат по непролазной прибалтийской грязи, о сюрпризах которой мы и не думали никогда. Все лето и осень любовались погожестью, все сравнивали здешние места со своей Удмуртией, а тут, пожалуйста, наслаждайтесь.
Мучились все, а больше всех, пожалуй, маленький коллектив редакции дивизионной газеты. С ним у меня была особая дружба. Я о нем
писал маловато, а в нем тоже были отважные солдаты и офицеры. Газету делали наборщики, среди которых был подлинный виртуоз своего дела криворожский парень Соломон Фурман. Много труда и смелости вкладывали в общее дело журналисты Михаил Фрумкин и Василь Кисиль. Помогал всем шофер, он же и повар, курский колхозник Бадакин, который, бывало, все вздыхал о своей бездетной жене - "наверное, спит с другим". Если у всех на марше была одна задача - побыстрее шагать, то у редакционных работников была и другая выпускать в положенное время газеты. А для нее, как всегда, нужен был оперативный материал, нужны остановки - на ходу не наберешь и не напечатаешь. Поэтому спать почти не приходилось, но журналисты и наборщики, как и все, стойко переносили эти невзгоды. Да, нам нужно было все перенести, закалив себя еще крепче, все переоценив и переосмыслив, подготовиться к завершающим боям. Что они будут именно такими, никто не сомневался. Это подтверждал весь ход войны. Это же вдохновляло нас и звало вперед.
Нет, мы не могли простить немцу последнюю клайпедскую историю. Нам надо было взять за нее реванш.
А дождь сыпал и сыпал, как из сита, будто стараясь вогнать нас в грязь. Она уже давно превратилась в сплошное месиво, в котором тонули и лошади, и машины. Пошли, как на грех, леса. Почти совсем не попадались хутора. С рассвета до сумерек в дороге. А ночью сиди где-нибудь на лужайке без костра.
Вконец замучались старшины. На них жмут командиры полков и батальонов давайте в положенный срок горячую пищу. А кухня застряла где-нибудь в овраге. Другая перевернулась в болоте, у третьей подохла от усталости лошадь.
