Если верить описаниям Данько, непонятно, как могли Сологуба, даром что бывшего педагога, избрать на руководящую должность в детскую секцию Союза писателей. И действительно: детским писателем он не был, хотя в тонкостях знал детскую душу и был, безусловно, способен к административной работе в любой секции. Интересен его отзыв о книге «Республика ШКИД» бывших беспризорников Григория Белых и Леонида Пантелеева (Алексея Еремеева). Вероятно, первым об этой книге Сологубу сообщил Маршак через посредство Данько. Прочитав повесть, Сологуб сказал, что ждал куда больших ужасов, что герои — не дефективные подростки, а примерные институтки: «То ли бывало в прежних училищах, да бывает, конечно, и теперь»[58]. «Ужасы» он воспринимал в первую очередь как метафизический страх. Кроме того, как показывает сологубовское прочтение «Детства» Горького, Федору Кузьмичу было трудно смириться с манерой других прозаиков описывать тяжелое детство. Это была еще одна причина того, почему Сологуб мало подходил на должность председателя детской секции.
Своей молодой подруге он говорил, что дети — «развратные злые звереныши». Когда Данько рассказывала ему о ласковом маленьком сыне своего литературного покровителя Маршака, Сологуб отвечал, что все дети «и грязны, и вороваты, и ничтожны». Однажды в присутствии пожилой Ольги Капицы, педагога и собирательницы фольклора, писатель сказал, что любит смотреть, как плачут маленькие мальчики и девочки (и ему ли было укорять в бестактности Маяковского, автора строчки «Я люблю смотреть, как умирают дети», если Сологуб сам посвятил не один рассказ любованию детскими смертями?). Данько показалось, что Ольге Иеронимовне стало нехорошо. Сологуб с радостью говорил о том, как детей секли. Это уже было чересчур неправдоподобно. И сама Елена Данько понимала, что принятая Федором Кузьмичом маска нужна ему, чтобы привлечь к себе внимание.
Окружающие знали, что он тепло относился к внучатой племяннице Олечке (внучке Ольги Черносвитовой) и к другим детям. Судя по воспоминаниям мемуаристов, например Владимира Смиренского, писатель отзывался о малышах более чем понимающе: «Дети ужасно любят есть сладкое перед обедом. Это освобождает их от унизительной обязанности есть суп, который мы все ненавидим». Михаил Борисоглебский прямо писал: «Трогательно и нежно Ф. К. любил детей». И, конечно же, не все болезненно воспринимали позерство старого писателя. Эрих Голлербах считал, что сологубовская привычка противоречить прямо-таки забавна: «Я думаю, если начать с ним разговор о том, как плохо людоедство, он начнет доказывать обратное».
У Елены Данько было множество поводов к недовольству Сологубом. С Федором Кузьмичом ее связывал не только ленинградский Союз писателей, но и группа «неоклассиков», в которую входили молодые поэты: Смиренский, Борисоглебский, Аверьянова, Палей, Белявский. В конце 1925 года они избрали Сологуба почетным членом своей группы, а вместе с его патронажем приобрели и подходящее помещение для встреч: отныне «неоклассики» собирались в его квартире на Ждановке.
Впервые стихи Данько показала Сологубу Ольга Черносвитова. Он, как сам рассказывал позже, сначала не поверил вкусу свояченицы, но потом прочел подборку с удовольствием. Данько же любовь к стихам Федора Кузьмича внушили Ахматова и Судейкина.
Однажды, когда Елена Данько зашла к нему в гости, у Сологуба вместо лампы была зажжена свеча, он внезапно заговорил о духовной и физической любви, о том, что настоящие чувства возможны только после шестидесяти. Но Данько осталась холодна к этим признаниям, заявив, что такая любовь подобна тифу. Писатель счел тон молодой поэтессы «комсомольским» и сильно ударил ее по руке под локтем. Судя по воспоминаниям других знакомых Федора Кузьмича, ни Данько, ни Чеботаревская не лукавили: Сологуб с его представлением о равенстве полов действительно вполне мог ударить женщину. Даже не столь близкая его знакомая Вера Сутугина (всеми любимый секретарь горьковского издательства «Всемирная литература») говорила, что Сологуб ее один раз чуть не побил и назвал вдобавок «зеленой ослицей». Дело было в том, что она невысоко оценила новую сологубовскую книгу «Соборный благовест».
Если с малознакомыми дамами Федор Кузьмич не церемонился, то с Еленой Данько пожилой влюбленный вел себя прямо-таки несносно. Один раз Сологуб ломился к поэтессе домой, когда она, неодетая, принимала солнечные ванны. Писатель вставил в дверной проем свою палку, чтобы было легче открыть дверь, и сбежал, только когда встретился с матерью барышни.
Гораздо теплее относилась к Сологубу другая участница секции детской литературы, бывшая жена Александра Грина Вера Абрамова-Калицкая, которая ухаживала за пожилым писателем, а вскоре после его смерти отправилась в Вытегру изучать ранний период его жизни. С ней у Данько были странные и, кажется, взаимные ревниво-недоброжелательные отношения. Елена Данько считала, что Абрамова тешит садистские наклонности писателя, что тот подталкивает ее к разрыву с мужем, Калицким. Как бы там ни было, ситуация была двусмысленная. Когда для Данько с трудом нашли комнату в том же доме, где жили Сологуб и родственники его погибшей жены, ходили слухи, что писатель снова женится. Молодую поэтессу это смешило.
В целом большинство знакомых в это время воспринимали Федора Кузьмича как почтенного старика. Начинающие поэты, не принявшие новой власти, его глубоко уважали. Одно письмо, полученное от провинциального поклонника, было столь выразительно, что писатель его сохранил. Игорь Поступальский, будущий критик, поэт и переводчик, писал Сологубу, что ценит его стихи выше, чем творчество всех остальных символистов, включая Блока и Белого, что так же, как лирический герой сологубовской поэзии, часто стыдится показать, если чем-то обижен. Письмо было полно саморазоблачений и исповедальных нот: «Подумайте, до сих пор не читал я… Достоевского! ни одного романа». Поступальский признавался, что не знает отчества Сологуба, не знает, как тот выглядит. Лишь в конце обширного письма сообщалось, что молодому поэту в это время было всего 18 лет. В том же году он начал печататься. Про Федора Кузьмича говорили, что он любит устраивать разносы начинающим литераторам, но иногда он оказывался к ним неожиданно приветлив и умел приободрить.
Странностью Сологуба многие считали его педантичность и любовь к порядку. Когда Корней Чуковский однажды забыл у него зонтик, Федору Кузьмичу этот предмет досаждал, поэт хотел как можно скорее избавиться от чужой вещи[59] и послал своему недавнему гостю записку: «Дорогой Корней Иванович, Вы позабыли у меня зонтик, возьмите его, пожалуйста». Но тот не появлялся. Сологуб повторил просьбу: «Многоуважаемый Корней Иванович, у меня стоит Ваш зонт. Будьте любезны взять его». Но писатель всё равно не приходил. Наконец Федор Кузьмич вышел из себя: «Корней Иванович! Потрудитесь взять Ваш зонтик!» Только тогда Чуковский понял, как раздосадован старик, и забрал злосчастный зонт.
