Смерть вышла скоропостижной и, к счастью, не в одиночестве, а на руках преданного и любящего его друга Михаила Брайкевича. Брайкевич – инженер и общественный деятель, когда-то московский меценат и кадет. Толстый, говорливый «бонвиван», как пишет Берберова, был полной противоположностью «тишайшего, скромнейшего в своих одиноких вкусах, хрупкого художника».
Удивительно, что за три дня до смерти, 3 мая, Сомов участвовал в шумном сборе старых друзей у Александра Бенуа. Были Серебряковы, Черкесовы, многочисленные Бенуа, Брайкевич, Валечка… Бенуа потом отмечал в воспоминаниях, что они, бывшие учащиеся гимназии Карла Мая, несмотря на то что достигли почтенного возраста, оставались в душе школьниками, хотя сам Бенуа «из тоненького юноши превратился в тучного господина, прежний Костя едва волочил свои больные ноги, а третий из нас (Нувель. – Ю. Б.), оставшийся, стал туговат на ухо и частенько разражался тем кашлем, каким закашливаются «характерные» актеры, – специалисты на стариковские роли».
Но вот один из этих трех друзей-стариков покинул белый свет. «Я хорошо помню эти похороны, – пишет Берберова в «Курсиве». – Брайкевич, рыдая, распоряжался на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, как повернуть гроб, как опустить его в могилу, кому пойти проститься с гробом. Кому куда сесть, чтобы ехать домой. «Костенька, – говорил он, – ангел мой, как я люблю тебя!» И все кругом плакали».
Всю жизнь Константин Сомов воспевал радугу и фейерверки, змеи-дуги, которые, как написал Вячеслав Иванов:
Опахалом алым веют,
Ливнем радужным висят.
Все было так прекрасно, так огненно, так чародейно, и вот:
Тускнут чары, тухнут грезы
В похоронной синеве…
Мы не зря вспомнили Вячеслава Иванова. Именно он в своей «Книга вторая. Speculum speculorum. Зеркало зеркал» создал «Терцины к Сомову».
Можно, конечно, написать длинный и нудный искусствоведческий анализ творчества художника, но все академические писания меркнут в яркой вспышке «Терцин» Вячеслава Иванова. Он написал емко. Броско. Жгуче и глубоко обнажил поэт сущность творений другого поэта – художника Сомова:
О Сомов-чародей! Зачем с таким злорадством
Спешишь ты развенчать волшебную мечту
И насмехаешься над собственным богатством?
И, своенравную подъемля красоту
Из дедовских могил, с таким непостоянством
Торопишься явить распад и наготу
Того, что сам одел изысканным убранством?
Из зависти ль к теням, что в оные века
Знавали счастие под пудреным жеманством?
И душу жадную твою томит тоска
По «островам Любви», куда уж нет возврата,
С тех пор как старый мир распродан с молотка…
И граций больше нет, ни милого разврата,
Ни встреч условленных, ни приключений тех,
Какими детская их жизнь была богата,
Ни чопорных садов, ни резвости утех, –
И мы, под бременем познанья и сомненья,
Так стары смолоду, что жизнь нам труд и спех…
Когда же гений твой из этого плененья
На волю. вырвется, в луга и свежий лес, –
И там мгновенные ты ловишь измененья
То бегло-облачных, то радужных небес
Иль пышных вечеров живописуешь тени, –
И тайно грусть твою питает некий бес
На легких празднествах твоей роскошной лени
И шепчет на ухо тебе: «Вся жизнь – игра.
И все сменяется в извечной перемене
Красивой суеты. Всему – своя пора.
Все – сон и тень от сна. И все улыбки, речи,
Узоры и цвета (- то нынче, что вчера)
Чредой докучливой текут – и издалече
Манят обманчиво. Над всем – пустая твердь.
Играет в куклы жизнь – игры дороже свечи, –
И улыбается над сотней масок – Смерть».
«Терцины» написаны в 1906 году. Сомов умер спустя 33 года. В 1939 году состоялся последний акт в лирико-философской клоунаде «Жизнь Константина Сомова».
Игра сыграна. Игрок предан земле. Смерть, как всегда, торжествует.
И все же есть только один способ победить вечно торжествующую и неизменно побеждающую Смерть – это Искусство. И в частности, живопись. Сомова нет. Но картины его живут. Снова и снова тысячи людей в различных странах приходят на выставки, чтобы разделить чувства, заложенные художником в холст или картон.
Отрадно улетать в стремительном вагоне
От северных безумств на родину Гольдони… -
так писал Михаил Кузмин. Сомов предлагал другую землю – родину Буше и Ватто, Фрагонара и Ларжильера, а то можно махнуть и в совсем экзотическую страну – Сомовляндию, где чудесные парки с беседками, где вспыхивают радуги и осыпаются, как цветы, фейерверки, где томятся маркизы и коломбины, где, говоря строками Кузмина:
Ведут они интимный разговор,
С улыбкой взор встречает взор…
Все эти картины развернул перед нами один волшебник, чародей Сомов, «слушатель голоса своего капризного сердца», как выразился один из его современников.
Господи, мы живем и стареем в дикой стране России, в которой каждый день происходит что-то тяжелое, непоправимое и ужасное, что камнем ложится на душу. Порой бывает так тяжко, так невыносимо, что не знаешь, куда деваться. Но достаешь с полки альбом Сомова, глядишь на его живописные шедевры, и:
Так сладко сердцу и печально
Грустить о милой старине…
Я выхожу во двор своего московского дома и встречаю грубую, насквозь материальную и бездуховную Марью Ивановну. Соседку. Я не хочу ее видеть. Я хочу, чтобы моими соседями были (опять прибегнем к строчкам Георгия Иванова):
Кутилы, томные поэты
И дамы в пышных париках.
Маркизы, короче говоря. Но где они?! Я в отчаянии и вдруг начинаю понимать, что я болен «синдромом Сомова»: мила только та реальность, которая живет в воображении… И как писал Кузмин:
Любовью Вы, мой друг, ослеплены,
Но хрупки и минутны сны,
Как дни весны,
Как крылья бабочек с нарядной перепонкой…
На этом и поставлю точку с глубокой нежностью к Константину Сомову.
Заметки с вернисажа на Волхонке
Маски повсюду, веселые маски,
Хитро глядят из прорезов глаза.
Где я? В старинной чарующей сказке?
Но отчего покатилась слеза?..
Вадим Шершеневич, 1910
Заметки с вернисажа на Волхонке («Сумасшедший писал, сумасшедший купил, а нормальные люди смотрят»)
